А ему капут.
Женщина перелистывала журнал, где-то далеко сигналили автомобили, звонил, вернее, приглушенно мурлыкал телефон. Морган поднял голову, уставился на дубовую дверь. Он начал видеть всю ситуацию под новым углом. В его руках оказалась чья-то жизнь, несколько жизней. И может быть, цели более высокой, чем эта, он никогда уже не получит: принять свою участь достойно, с любовью, и распорядиться ею наилучшим, какой ему по силам, образом.
6
В среду утром, после того как Эмили позвонил доктор, Морган пошел из магазина домой, чтобы сказать обо всем Бонни. У нее случился очередной приступ весенней любви к чистоте, Бонни занималась уборкой, после которой в доме всегда воцарялся беспорядок еще больший, чем прежде. Едва войдя в дом, Морган почувствовал запах витавшей в воздухе пыли. Повязав волосы платочком, Бонни трудилась в столовой, умывая портреты предков. Угрюмые джентльмены в сюртуках девятнадцатого столетия восседали в креслах, однако Бонни им не запугать. Она драила их физиономии с такой же живой энергией, с какой скоблила когда-то своих детей. Морган постоял в двери, наблюдая за ней.
Бонни выжала губку, отерла ладонью лоб и повернулась к мужу:
– Морган? Что случилось?
И он ответил:
– Эмили беременна.
За ту секунду, что потребовалась ей для усвоения этой новости, он понял, что выбрал неправильные слова. Бонни легко могла истолковать их неверно. И сказать: «Ой, как хорошо! Они, я полагаю, в восторге!» Но нет, она все поняла правильно. Рот ее приоткрылся. Лицо стало белым, непроницаемым. Она отклонилась назад и метнула в него губку. Та шаркнула Моргана по щеке, мокрая, теплая и шершавая, словно живая. Определенное впечатление на него это произвело. (Какая женщина! Прямая, как электрический разряд, – бьет в самую точку.) Впрочем, ударов по лицу он никогда не терпел. Он почувствовал горечь, блаженный гнев и понял, что свободен. Повернулся и покинул дом.
Вернувшись в магазин, он прошел мимо Баткинса и направился к телефону.
– Эмили? Ты можешь говорить? – спросил он.
– Да. Леон грузит машину.
– Ну вот, я ей признался.
– И что она сказала?
– Да, в общем, ничего.
– Очень рассердилась?
– Нет. Да. Не знаю. Эмили, ты с Леоном поговорила?
– Нет. Собираюсь.
– Когда?
– Скоро, – сказала она. – Сейчас мы должны выступить в библиотеке. Придется подождать, пока закончим.
– Не понимаю почему, – сказал Морган.
– Может быть, я ему этой ночью скажу.
– Ночью? Голубка, лучше разделаться с этим побыстрее.
– Ну… понимаешь, просто нужно выбрать подходящий момент.
Повесив трубку, Морган вдруг испугался, что Эмили вообще никогда ничего не скажет. Представил, что ему придется вечно спать на диванчике в офисе – неопрятным, неухоженным. Подобно человеку, переходившему речку по камням и упавшему в воду, он ушел от Бонни, не имея ни малейшей уверенности в Эмили. А вообразить себя холостяком ему было невмочь.
Он посидел немного, барабаня пальцами по столу. Очень хотелось написать пару писем. Но кому? И как ему теперь добраться до коробки с документами? Нет, конечно, Бонни не поступит с ней опрометчиво – или поступит? сожжет? выбросит в мусорный бак? Уж она-то знает, как много значит для него эта коробка.
В конце концов он встал из-за стола и спустился в магазин. Баткинс был снаружи, помогал покупателю. Весной они выставили на тротуар кое-какие товары – ящики с рассадой, огромные мешки с мульчей и удобрениями. Выглянув в витрину, Морган увидел, как Баткинс аккуратно опускает горшок с бархатцами в большой пакет бурой бумаги. Он отступил от витрины, направился в кладовую. Там стояли еще не распакованные коробки с садовыми инструментами. Он вскрыл одну, извлек из нее десяток совков, свалил их кучей на пол. Вскрыл другие, вытащил шпалерные ножницы, культиваторы, сверкающие зубцами колесики для кантовки лужаек. Кладовка обратилась в свалку хромированных лезвий и разноцветных деревянных ручек.
Вошел Баткинс, произнес: «Эммм…».
Морган обозрел все им распакованное. Открыл еще одну коробку, протянул руку к газонным ножницам в картонных ножнах.
Баткинс сказал:
– Мистер Гауэр, там на тротуаре ваши вещи.
– Вещи?
– Ну, вроде как… имущество. Одежда. И собака.
– Откуда они взялись?
– Их, э-э, миссис Гауэр свалила.
Морган разогнулся, пересек следом за Баткинсом магазин, вышел на заваленный шляпами и одеждой тротуар. Старуха с клюшкой примеряла тропический шлем. Гарри, никогда не считавший себя сторожевым псом, улыбался ей, вывесив язык. Он сидел на красной в белую полоску ночной рубашке Моргана, которую тот надевал в ночь перед Рождеством.
– Вы простите меня, мистер Гауэр, я не знал, как мне поступить, – сказал Баткинс. – Все произошло так быстро. Она просто побросала все сюда. И половину рассады посшибала.
– Да, но при чем тут собака? – спросил Морган.
– Прошу прощения?
– Вот этот пес. Он не мой, а моей матери. Я его и не любил никогда. Он слюнявый. Зачем она пса-то мне притащила?
– И тут еще одежда всякая, видите?
– Это нечестно. Пес мне не нужен.
– Шляпы, нижнее белье…
– Вернитесь! – крикнул Морган старухе. Та уже удалялась с тропическим шлемом на голове. Слишком сдвинутом на лоб – о том, как носить его правильно, она ни малейшего понятия не имела. – Верните мой шлем! – закричал Морган. Однако старуха лишь ускоряла шаг, точно на колесиках катилась. При ее-то годах и клюке – Моргану оставалось только дивиться.
– Догнать ее? – предложил Баткинс.
– Нет, лучше помогите мне с вещами. Пока их не растащили. – Баткинс нагнулся, чтобы собрать вещи в охапку, но разогнулся, услышав от Моргана: – Готов поспорить, она даже не знает, как его увлажнять. В жару шлем полагается увлажнять. Вода испаряется и охлаждает голову.
– Так, может быть, все же догнать ее?
– Нет-нет.
– Эти сапоги тоже ваши?
– Тут все мое, – ответил Морган, набрал побольше шляп и вошел вслед за Баткинсом в магазин. – Вообще-то я не думаю, что она привезла весь мой гардероб. Где, например, гномовский колпак? Где сомбреро?
– У вас и миссис Гауэр какие-то затруднения? – спросил Баткинс.
– Решительно никаких. Почему вы спрашиваете? – Выйдя за новой партией, Морган шуганул двух мальчишек, заинтересовавшихся овчинным жилетом. – Пойдем, Гарри, – велел он псу. – Баткинс, нам понадобятся картонные коробки из кладовой.
Они управились за шесть ходок. На самом деле Бонни ничего не забыла. Коробку с документами Морган обнаружил под плащом. Обнаружил и колпак гнома, и сомбреро, и даже наполеоновскую треуголку, о которой и сам-то не помнил. Он сдул с нее пыль, примерил. Полюбовался своим отражением в никелевом кассовом аппарате. Его бородатое лицо казалось под загнутым кверху полем треуголки каким-то впалым. Моргану стало тошно. Что за фарс! Какая нелепость! Он всегда, даже в малом детстве, питал слабость к головным уборам. Ребенком носил шлем пожарного и надевал на ночь индейский головной убор. И эта треуголка из той же компании. Он сорвал ее с головы и бросил на пол.
