Она заметила, что на щеках Леона начали проступать две вертикальные морщины. Не столько морщины, сколько впадины, какие встречаются у мужчин, имеющих обыкновение слишком сильно выпячивать нижнюю челюсть.
И тут он предложил:
– Может, возьмем с собой Гину? Она могла бы изобразить нескольких фей.
– Это же в среду, сразу после полудня, – напомнила Эмили. – Гина еще будет в школе.
– Ну, школу можно и пропустить, я не против, – сказала Гина.
Эмили заподозрила, что она всего лишь пытается сохранить мир в семье. Школу Гина любила.
– Зато я против.
– Ох, мама.
– И потом, тринадцать фей! Даже если бы они у нас были, как еще одна пара рук поможет нам управиться с ними?
– Мы могли бы выводить их по нескольку за раз, – сказал Леон.
Эмили начала расхаживать вокруг стола, Гина и Леон наблюдали за ней. Гина жевала кончик карандаша и покачивала ногой, Леон стоял неподвижно. Наконец Эмили повернулась к нему на каблуках и спросила:
– Ты это нарочно делаешь, да?
– Прошу прощения?
– Что ты хочешь доказать, Леон? Ты пытаешься уверить меня, что я… ну, несговорчива? Хочешь, чтобы я отказалась играть пьесу с восемнадцатью куклами, не позволила моей дочери прогулять школу, и из этого будет следовать, что я косная и узколобая?
– Я знаю только одно. Я сказал: «Как насчет “Спящей красавицы”, Эмили?».
– Ничего ты не говорил.
Леон подобрал губы, пожал плечами и покинул комнату. Эмили взглянула на Гину, которая наблюдала за ними, и та сразу перестала грызть карандаш и уткнулась в домашнее задание.
Тогда Эмили сняла с крючка в коридоре свой плащ, вышла из квартиры, просунула руки в рукава и стала спускаться по лестнице. Время было довольно позднее, лестничный колодец заполнили ароматы ужинов: капуста, зеленый перец, удушающий запах масла. Свет в «Мастерах на все руки» уже не горел, магазин выглядел необитаемым. Эмили вышла на улицу, хлопнув за собой дверью. Сумерки лишили дома красок. На углу остановилась старуха, опустила на асфальт пакеты, перехватила их по-другому. Эмили обогнула ее, сжимая в карманах плаща кулаки. Перешла на красный свет улицу и ускорила шаг.
Он невозможен. Надеяться им обоим не на что. Она навсегда связала свою жизнь с человеком, которого не переносит.
Она прошла мимо юноши и девушки, которые стояли, держась за руки, посреди тротуара, девушка покручивалась на каблуках и застенчиво улыбалась юноше. Душераздирающее зрелище. Эмили могла бы остановиться, поучить их уму-разуму, но ведь они не поверили бы ей, потому что воображают, будто у них все сложится по-другому. Потом ей повстречалась девочка, подружка Гины.
– Здравствуйте, миссис Мередит.
– Здравствуй, э-э, Полли, – сказала она – по-матерински, степенно, совершенно так, как сказала бы любая другая женщина.
Иногда Эмили думала: вся беда в том, что мы с Леоном слишком хорошо знаем друг друга. Самое невинное замечание одного из нас способно порождать в другом такую цепочку ассоциаций, воспоминания о стольких прошлых оскорблениях и обидах, не прощенных и не забытых, но всего лишь сгладившихся. Мы больше не способны испытывать друг к другу простые, ничем не замутненные чувства.
Затем она услышала за спиной шаги. Приближавшиеся. Она пошла медленнее – уголки ее рта сами собой поползли кверху, – но, оглянувшись, никого знакомого не увидела, лишь спешившего куда-то мужчину. Лицо он закрывал воротником. Эмили позволила ему обогнать ее. Потом оглянулась снова. Нет, сколько бы она ни простояла здесь, присматриваясь, тротуар останется пустым.
Она свернула направо, на Меллер-стрит, и дальше шла, уже зная, куда идет. Пересекла еще одну улицу, повернула налево. Здесь людей стало гораздо больше, тепло одетые, целеустремленные, они спешили по домам, ужинать. Ей пришло в голову, что, может быть, «Хозяйственный магазин Каллена» уже закрылся. Она нахмурилась, замедлила шаг. Но нет, окна магазина озарял блеклый свет, который всегда казался ей запыленным. Она толкнула дверь. За прилавком стоял, склонившись над листком бумаги, Баткинс.
– Морган уже ушел? – спросила она.
Баткинс выпрямился, провел ладонью по высокому лбу.
– О, миссис Мередит. – Баткинс оставался неуклонно чопорным, хоть она и знала его не один год. – Нет, он у себя в офисе.
Эмили прошла по проходу, между лопатами для снега и мешками тротуарной соли, поднялась по ступенькам. Каждая доска постанывала под ней. И вступила в офис Моргана, показавшийся ей необычайно мирным – ни скрежета пилы, ни стука молотка, ни визга дрели, ни летящих древесных стружек. Морган лежал на бордовом плюшевом диванчике. Шляпы на нем в кои-то веки не было, зато была домашняя, почти того же цвета, что диван, куртка с атласными отворотами. Волосы его казались прилизанными, тонкими. Лицо бледно мерцало в сумраке.
– Морган? Вы заболели? – спросила Эмили.
– Простудился, – ответил он.
– О, всего лишь простуда, – с облегчением сказала она. И, сняв плащ, положила его на стол.
– Всего лишь! Как вы можете говорить такое? – поинтересовался он. Похоже, силы быстро возвращались к нему. Он сел, разгневанный. – Вы хоть представляете, как я себя чувствую? У меня нынче утром была температура девяносто девять и девять, а прошлым вечером сто один
[19]. Я провел бессонную ночь, меня мучили горячечные сновидения.
– Уж что-нибудь одно, – сказала Эмили. – Нельзя сразу и не спать, и видеть сны.
– Это почему же? – спросил он.
Морган всегда и всему отдавался целиком – даже болезни. Офис походил на больничную палату. На картотечном шкафчике лежал раскрытый «Справочник Мерка», стол покрывала неразбериха лекарств и замызганных стаканов. На полу у диванчика стояла бутылка сиропа от кашля, валялись липкие чайные ложки, возвышалась картонная коробка, наполненная смятыми бумажками. Эмили наклонилась, взяла одну. То была фотография самой старой, самой простенькой стиральной машины, какую она когда-либо видела, еще из тех, с отжимными валиками наверху. Модель 504А, прочитала она, легко подключается к любой из существующих… Эмили вернула фотографию в коробку и села во вращающееся кресло у стола. Морган чихнул.
– Может, вам лучше полежать дома, в постели, – сказала она.
– Дома не отдохнешь. Это не дом, а бедлам. Лиз так и лежит пластом, стараясь удержать младенца. Ей подносят завтрак на плетеном подносе, а мне остается жестяной для мясной нарезки. Да еще и гости начали съезжаться ко Дню благодарения.
Баткинс что-то крикнул. Морган отозвался:
– А?
– Я ухожу, мистер Гауэр.
– Мог бы и сообразить, что при такой простуде я ничего не слышу, – проворчал Морган.
