– Я часто отчаиваюсь. Вам это может казаться забавным. Я произвожу впечатление человека, чья мрачность комична. Но я отношусь к ней очень серьезно. Я думаю: к чему все сведется спустя десять тысяч лет? К тому времени наша планета исчезнет. И какой тогда во всем смысл? Думаю-думаю и влезаю не в тот автобус. А если я бываю счастливым, то по причинам не более внятным. Воображаю, что я умный-преумный, что все на моей стороне, но возможно ведь, что это совсем не так.
Леон, наблюдавший за официанткой, которая пополняла их чашки, шумно выдохнул.
– О, я вас раздражаю, – сказал Морган.
– Нет, нисколько, – возразила Эмили.
– А мне почему-то кажется, что да. Леон? Я вас раздражаю?
– Ничуть, – угрюмо ответил Леон.
– Я склонен думать, – снова заговорил Морган, – что со мной никогда не случалось чего-либо настоящего, однако, оглядываясь назад, понимаю, насколько это неверно. Мой отец умер, я женился, мы с женой вырастили семерых человеческих существ. Мои дочери пережили обычное число катастроф и трагедий, они повзрослели, вышли замуж, родили детей, некоторые развелись. Сестра перенесла два развода – ну по крайней мере, два брака, – мать стареет, память у нее уже не та… Но все это по непонятной причине кажется мне где-то прочитанным, случившимся с кем-то другим. Я словно бы наблюдаю за всем со стороны, испытывая умеренное любопытство, и думаю: что же, это и есть жизнь – в своем роде, так? Как будто она вовсе и не моя. Как будто я собираюсь перепробовать другие возможности, сделать вторую и третью попытки, глядишь, в двух из трех что-нибудь и выиграю. Похоже, я не могу принять все это всерьез.
– Ну ладно, мне сегодня нужно кое-что сделать, – заявил, вставая, Леон.
А Эмили сказала Моргану:
– Я знаю, что вы имеете в виду.
«Я хотела бы это знать» – вот как ей следовало сказать.
Манеры у него отвратительные (нередко думала Эмили), он слишком много курит и страдает хроническим кашлем, который его наверняка и прикончит, ест слишком много сладкого – и, открывая рот, выставляет напоказ подборку черных пломб, – посыпает пеплом перед своей одежды, грызет кожицу над ногтями, ковыряет в зубах, роется в бороде, ерзает, расхаживает по комнате взад и вперед, почесывает живот, напевает, не раскрывая рта, и сбивает этим с толку того, кто пытается ему что-то сказать, да и вообще ни в чем не знает меры. Он покупает в секондхенде обноски богатых людей, покрытые пятнами, мятые, не знавшие никакого ухода, одевается в них, а поверх напяливает серовато-зеленую пухлую нейлоновую парку с капюшоном, отороченным свалявшимся мехом, возможно и обезьяньим. От него всегда исходит затхлый табачный запах. Если он надевает очки, они оказываются такими захватанными и засаленными, что разглядеть выражение его глаз становится невозможно. Возбудимый и непредсказуемый, он иногда ведет себя почти как маньяк. Мило, конечно, что Морган занимается их делами, однако он часто становится… ну, бесцеремонным, так, наверное, можно сказать, навязчивым, пытается вертеть ими, подчинить Мередитов собственным представлениям о них, не имеющим и отдаленного отношения к действительности, считает слишком многое само собой разумеющимся, строит предположения, на которые не имеет ни малейшего права. Он говорит слишком много и слишком сумбурно или впадает в напыщенность и изводит их длинными пересказами чувствительных газетных статей, умных речей его внуков и рейтингов Союза потребителей, зато в случаях, когда ему следовало бы проявлять общительность – если Мередиты принимают гостей, во время Хэллоуина, к примеру, – может вдруг напрочь проглотить язык и замереть где-нибудь в углу, глубоко засунув руки в карманы и состроив мрачную гримасу. А уж собственные его вечеринки! О них чем меньше скажешь, тем будет и лучше. Мусорщики вперемешку с профессорами философии, священники со слуховыми аппаратами, сидящие бок о бок с малыми детьми…
Впрочем, как-то раз, проходя мимо книжного магазина, Эмили увидела увеличенную фотографию, сделанную во время первого успешного запуска самолета
[18], и Уилбур Райт, стоявший на песке Китти-Хоук, в фуражке и костюме, странно стильный, навеки застывший в напряженной, гордой, полной готовности позе, по какой-то причине напомнил ей Моргана, и она вдруг поняла, что никогда не отдавала ему должное по-настоящему. А в другой раз, вставив в магнитофон кассету, чтобы выяснить, записана ли на ней музыка для «Гензеля и Гретель», Эмили обнаружила, что с кассетой успел поиграть Морган, ибо в динамике зазвучал его хриплый, бородатый голос, принаряженный в немецкий акцент. «Ню? Де здес кнопка?» – спросил он, за чем последовали японское «Ах со» и два щелчка – скорее всего, выключение и снова включение. «Тум те-тум», – глухо напевал он, шурша целлофаном. Чиркнула спичка. Долгий выдох. «Нехороший мальчик, Пиноккио! – пропищал Морган. – Вижу, ты снова лгал. У тебя нос на семь дюймов вырос!» Сиплый, с придыханием смешок курильщика, «эхе-хе», перешедшее в кашель. Но Эмили не смеялась вместе с Морганом. Она внимательно слушала, наморщив лоб. И низко склонялась над машинкой, не улыбаясь, пытаясь постичь его.
6
Ее и Леона пригласили на празднование Дня благодарения в школу Перси, где они никогда еще не выступали. И она никак не могла решить, что там показать. «Рапунцель»? «Дюймовочку»? Всего за несколько дней до праздника, под вечер, она извлекла Рапунцель из ее муслинового мешочка и посадила на кухонный стол. Кукла долгое время не использовалась и приобрела вид неухоженный, запущенный. Ее длинные-длинные косы обратились в лохмотья.
– Пожалуй, следует сделать для нее новый парик, – сказала Эмили Гине.
Гина возилась с домашним заданием и потому ответила только:
– Угу.
Но тут вошел Леон и спросил:
– Рапунцель? Что она тут делает?
– Я думала взять ее на праздник.
– Вчера вечером ты говорила, что мы покажем «Спящую красавицу».
– Я?
– Я предложил «Спящую красавицу», и ты сказала, что это было бы здорово.
– Как я могла это сказать? – удивилась Эмили. – «Спящую красавицу» мы поставить не можем. Там тринадцать фей. Даже не считая короля, королевы и принцессы…
– Я сказал: «Эмили, не попробовать ли нам для разнообразия что-то другое?» – и ты ответила: «Хорошо, Леон…»
– Но ведь не «Спящую красавицу».
– Я сказал: «Как насчет “Спящей красавицы”?» – ты ответила: «Хорошо, Леон».
Он это выдумал. Правда, Леон никогда ничего не выдумывал, но Эмили просто-напросто не могла сказать такое, даже если наполовину спала. Вместе со Старушкой с куделью, Прекрасным принцем… Нет, и думать нечего. Не могут же они нанять целую труппу. Может быть, он разговаривал об этом с кем-то другим, а теперь все перепутал? В последнее время они то и дело в чем-то путались. Начинали каждый день такими обходительными, полными надежд, но все быстро уплывало куда-то, и вечером они укладывались на самые краешки кровати спиной друг к другу.
