– Хорошо, Леон, – сказала Эмили.
И, как ни странно, миссис Мередит такое положение вроде бы тоже устраивало. Казалось, ей нужна только связь с сыном, а через кого – не столь уж и важно. Ей нравилось слушать рассказы Эмили о Леоне. Он помогает ухаживать за Гиной?
– Леон гуляет с ней вечерами и присматривает за ней, пока я работаю в магазине, – рассказывала Эмили, – но все еще не может заставить себя сменить ей пеленку.
– Совершенно как Берт, – говорила миссис Мередит. – Ну в точности!
Однако узнать об их жизни больше этого она не пыталась. Возможно, так ей было спокойнее. Она часто отвлекалась на рассказы о детстве Леона, о времени, когда он был ей понятен.
– Он был таким красивым младенцем, – начинала миссис Мередит. – Все нянечки так говорили. Ребенка красивее они сроду не видели! Глазам не могли поверить!
Почему-то все ее рассказы становились словно бы неуправляемыми.
– Даже врачи забегали, чтобы посмотреть на него. Один, хирург-кардиолог, пришел прямо с операции, очень хотел его увидеть. «Миссис Мередит, – сказал он, – такого красивого ребенка я в жизни не видал. Да, сэр, мы еще услышим об этом молодом человеке. Он обязательно чем-то прославится!» И позвонил жене, я слышала, как он разговаривал с ней в коридоре. «Ты должна увидеть малыша, который у нас родился! Обязательно!»
Еще немного, думала Эмили, и в родильной палате вспыхнет звезда. Она начинала понимать, почему мать так раздражала Леона. Нарумяненное лицо миссис Мередит, вглядывавшейся в мальчика, которого никто больше увидеть не мог, создавало впечатление, что она умышленно и упрямо отгораживается от всех.
На самом деле она раздражала и Эмили – эти ланчи не доставляли ей удовольствия и ни малейшей приязни к миссис Мередит не внушали. Пересказывая какие-то новости – и даже разговаривая в присутствии миссис Мередит с Гиной, – Эмили улавливала в своем голосе утрированные интонации, нимало ей не свойственные. Эмили понимала: что бы она ни говорила, оправдать былые надежды миссис Мередит ей все равно не удастся. Но что ей оставалось делать? На следующий же день после ланча в «Элмвуде» миссис Мередит начала брать уроки вождения. А через месяц обзавелась и правами, и новеньким «бьюиком», на котором приехала из Ричмонда в Балтимор, даром что, по словам миссис Мередит, многополосные шоссе пугали ее до смерти, как и скорость выше тридцати миль в час. И когда она позвонила из телефонной будки на углу, неподалеку от их дома, и, задыхаясь, сообщила: «У меня получилось! Я здесь и могу отвезти вас на ланч», не могла же Эмили сказать: «Нет, спасибо» – и повесить трубку.
Они установили расписание: первая среда каждого месяца. Леону Эмили об этом не сказала. Она понимала, что рано или поздно скажет Гина. Поскольку девочка уже научилась говорить, это было всего лишь вопросом времени. «Когда мы с бабушкой ели…» – начнет она, и Леон спросит: «Вы – с кем?» После чего разверзнется ад. Пока же Эмили покорно ходила на ланчи и, сосредоточенно хмурясь, слушала миссис Мередит.
Один раз появился и мистер Мередит. Малышка, похоже, привела его в недоумение. Он предоставил жене вести разговор, а сам оглядывал плохо одетых стариков, хлебавших в «И-Зет» суп. Но в конце концов спросил:
– Так где сейчас мой пресловутый сын?
– Он… дома, очень занят, – ответила Эмили.
– Можете вы поверить, что когда-то он был размером с эту крошку? – спросил мистер Мередит, указав подбородком на Гину. – Я его мог на ладони носить. А теперь мы с ним не разговариваем.
– Берт, – произнесла миссис Мередит.
– Он всегда умел резко рвать отношения.
А когда пришло время прощаться, мистер Мередит спросил у Эмили, есть ли у нее вся необходимая оснастка.
– Оснастка? – удивилась она.
– Ну да. Сами знаете.
Может быть, он имел в виду, в своем ли она была уме, выходя за его сына?
Однако мистер Мередит уточнил:
– Кроватка, манеж, высокий стульчик, коляска…
– А. Нам это ни к чему, – ответила Эмили. – Она спит в картонной коробке. Ей там удобно.
– Я пришлю вам кроватку, – сказал мистер Мередит.
– Нет, мистер Мередит, прошу вас, не надо.
– Завтра же и пришлю. Подумать только! В картонной коробке! – И пошел, покачивая головой, к двери кафетерия. Выглядел он довольным – как будто исполнились все его ожидания до единого.
Так появилась кроватка – белая, на колесиках, с тонким пологом в мелких дырочках. Эмили о подобной глупости и не слышала никогда. Двое грузчиков, пыхтя, затащили кровать на верхний этаж и прислонили, несобранную, к стене коридора. Эмили сунула палец в упаковку и потрогала дырчатый полог. А следом появился Леон, перебрасывавший из руки в руку кочан капусты, за которым Эмили попросила его сходить на рынок.
– Это еще что? – спросил он.
– Подарок твоих родителей, – ответила Эмили.
Он на шаг отступил от кроватки.
– Леон, раз уж мы заговорили об этом, я должна тебе кое-что сказать.
Продолжить он ей не дал:
– Я не хочу ничего слышать, не хочу ничего знать, я хочу, чтобы к моему возвращению это чудище исчезло отсюда.
После чего развернулся и ушел и кочан с собой унес.
Эмили обдумывала все это, пока готовила Гине на ужин банановое пюре и кормила ее, время от времени рассеянно отправляя ложку и в свой рот. Потом выглянула из кухни в коридор, где стояла, по-прежнему прислонившись к стене, кроватка. Гине тогда было уже полгода, из картонной коробки она выросла и все чаще спала с родителями, пожевывая во сне грудь матери. Совсем неплохо будет иметь для нее безопасное пристанище, подумала Эмили. Она сняла с подбородка Гины кусочек банана и вернула его в рот дочери. И пошла еще раз посмотреть на кроватку.
Когда Леон возвратился, кроватка так и стояла в коридоре, однако он ни слова о ней не сказал. Может быть, и он все обдумал. На следующий день Эмили приступила к сборке. Соединила две детали и на время оставила их, как будто кроватка была чем-то требующим неторопливой возни – кроссвордом, вышивкой. Затем вернулась к ней, затянула винт, полистала инструкцию. И за несколько дней сборку закончила. Глупо было оставлять кроватку стоять поперек коридора, и Эмили откатила ее в спальню. Эффект вышел ошеломительный: белизна кроватки обратила спальню во что-то тускло-серое, а лежавшие на полу матрасы стали казаться комковатыми, раздавленными.
Она вернулась за Гиной в коридор, перенесла ее в спальню, усадила в кроватку. Гина оглядела оборки полога, переводные картинки, прутья стенок. «Какой ужас, – казалось, говорила она. – Как это я умудрилась попасть в заключение?»
Так все и шло, потихоньку да полегоньку. Подобные штуки мало-помалу берут человека измором.
5
Девочка изменила их жизнь до неузнаваемости. Можно было подумать, что существо столь малое просто заполнит в ней пару свободных ниш, а дальше все пойдет как прежде, – ничего подобного. С самого начала она словно поглощала родителей. Даже в младенчестве Гина была напористо общительной, шумной, полной энтузиазма, вечно бодрствующей, задремывала она редко и все время пыталась встать на ноги. На ночь они укладывали ее ничком, и голова ее немедля приподнималась, шатко покачиваясь, а глаза распахивались так широко, что лоб становился будто гофрированным. Ей нравилось, когда с ней разговаривали, когда ей пели, подбрасывали ее в воздух. А подросши, она влюбилась в волка из «Красной Шапочки», пришлось отдать эту куклу ей. И если она вообще спала, то с прижатым к щеке волком, сонно покручивая его красный войлочный язык. Тот периодически отваливался, и тогда Гина приходила в совершенное отчаяние – плакала, цеплялась за Эмили, пока она не пришивала язык обратно. А еще девочка не любила отпускать родителей от себя. Жившая по другую сторону их лестничной площадки Ханна Майлз всегда была рада посидеть с ней, но каждый раз, как Эмили и Леон собирались куда-нибудь уйти, Гина плакала так, точно у нее сердце разрывалось, и Эмили приходилось оставаться. Если же Леон упорствовал, она все-таки шла с ним, но мысленно была с Гиной и, пока они сидели в кино или где-то еще, беспокойно ерзала, застегивая и расстегивая плащ и не слыша ни слова. В итоге Леон начинал сердиться, они ссорились, затея с выходом из дому шла насмарку, а затем, возвращаясь домой, видели и не думавшую спать Гину, которая, улыбаясь, разглядывала с Ханной книжки – в одиннадцать, а то и в двенадцать ночи – и возвращения родителей словно не замечала.
