Миссис Мередит устроила Гину в высоком стульчике, который загодя подкатила к столику, и проворковала:
– Девочка не озябла? Личико не замерзло?
Она распаковала Гину, точно покупку, пригладила ее густые темные волосы.
– Волосики совсем как у Леона, – сказала она. (Она всегда это говорила.) – И посмотрите, как она выросла. Всего за один месяц стала такой большой, что я бы ее и не узнала. Хотя, конечно, ее я всюду узнаю, – добавила, противореча себе, миссис Мередит.
Гина задумчиво смотрела на нее. В присутствии бабушки она всегда притихала.
Кафетерий «И-Зет» был отнюдь не в духе миссис Мередит, зато позволял легко управляться с Гиной. Они могли встать, подкатив ее на стуле, в очередь за едой, не заказывая ничего за столиком, а это давало возможность сразу уйти, если девочка закапризничает. Им потребовалось время, чтобы остановиться на этом заведении. Начали-то они – по предложению миссис Мередит – с «Элмвуда», ресторанчика под Таусоном, куда Эмили приходилось добираться автобусом. Единственный известный миссис Мередит балтиморский ресторан. И, по правде сказать, в тот раз она понятия не имела, что приглашает на ланч не только Эмили, но и внучку.
А произошло все так: выйдя замуж, Эмили, естественно, сообщила об этом проживавшей в Тэйни тете Мерсер. Сообщение тетю Мерсер не порадовало, однако она постаралась вести себя наилучшим образом. Написала на своей плотной писчей бумаге с серебристым кантом, пахнувшей так, точно последние десять лет пролежала в подвале, письмо, в коем осведомилась, кто таков юный Мередит. Как зовут его папу? Возможно ли, что я знаю кого-нибудь из его родни? Он случаем не из нэшвиллских ли Мередитов? А получив ответ, тетя, разумеется, сочла себя обязанной написать родителям Леона, надо же было познакомиться с ними. После чего Леон получил от матери письмо, посланное на его нью-йоркский адрес: Мистеру Леону Мередиту. Имя Эмили на конверте не значилось. Леон выбросил его, не вскрывая. «Ох, Леон!» – сказала Эмили. Конечно, в присутствии его родителей ей было не по себе, но нельзя же просто взять и отказаться от своих единственных родственников. А Леон сказал: «Я тебе говорил, не пиши тете. Говорил же». И письмо осталось валяться в мусорной корзине.
Они перебрались в Балтимор, однако письма последовали за ними, поскольку все, что требовалось матери Леона, – это узнавать у тети Мерсер новый адрес сына. Леон продолжал выбрасывать их. Возможно, со временем он и вскрыл бы одно (не могло же это продолжаться вечно, правда?), но тут Мередиты совершили нечто непростительное. Сообщили его новый адрес призывной комиссии.
Не из жестокости, в этом Эмили не сомневалась, однако Леон именно так и думал. «Вот тебе мои родители, – сказал он. – Они предпочитают, чтобы я подох в джунглях, чем счастливо жил без них». И продолжал клясть их даже после того, как был признан непригодным к военной службе. Оказалось, что одна его нога на полтора дюйма короче другой – результат детского перелома бедренной кости. Почему-то никто этого не замечал. С осмотра он вернулся, болезненно прихрамывая, и сказал Эмили: «Я свободен, но никогда не забуду, что они пытались со мной сделать». И по-прежнему выбрасывал письма.
Если бы на конвертах появлялось имя Эмили, она бы их вскрывала. Она уже была беременна, и ей очень не хватало матери. На тетю Мерсер рассчитывать не приходилось, та лишь писала неразборчивым твердым почерком: Крокусы в этом году зацвели поздно, а луковицы подснежников попорчены грызунами, а миссис Эппл сочувствовала Эмили, однако о собственных родах ничего не помнила. «Наверное, меня усыпили, – говорила она. – Бывают же роды под анестезией, так? На самом деле я, может, все девять месяцев проспала». Эмили мечтала, что миссис Мередит вдруг объявится лично, чудесно округлая, источающая материнскую заботливость, и посадит ее себе на колени, и она снова почувствует себя чьей-то дочерью. Не объявилась.
А через три месяца после рождения Гины пришло то письмо: Миссис Леон Мередит. Надо же, как долго она раздумывала, удивилась Эмили. Она ушла с письмом в ванную комнату, заперлась там, чтобы прочитать его. Я знаю, это наверняка вы не подпускаете к нам нашего мальчика. Я с самого начала поняла, какая вы холодная. Но он – единственный наш ребенок. Подумайте, что мы должны чувствовать.
Эмили остолбенела. Как может человек быть настолько несправедливым? Глаза ее затуманились, кирпичная стена за окном как будто замерцала.
Почему вы так решили? – написала она в ответ. – Я к этому отношения не имею, я ничего не знаю. Это ваши с Леоном дела.
Мать Леона ответила: Мне кажется, вы на что-то обиделись. Прошу вас, не могли бы мы начать все заново? Давайте встретимся в среду, в полдень, в «Элмвуде».
Встречаться с ней Эмили не хотелось. А хотелось изорвать это письмо в клочья. Она посмотрела на Гину, которая лежала, гукая, в своей картонной коробке, попыталась представить, как Гина делает что-то – выходит замуж за человека совсем уж несусветного, убивает кого-нибудь, – что-то, способное с корнем вырвать ее из жизни матери, как Леон вырвал себя из жизни родителей. И не смогла. Она этого попросту не допустит. Гина была важнее всего на свете, даже чувства, которые Эмили питала к Леону, бледнели в сравнении с любовью к дочери. Она разгладила письмо у себя на коленях и увидела застывшее, напудренное лицо миссис Мередит, брови, выщипанные до такой тонкости, что походили на изогнутые проволочки, веки под ними, всегда немного припухлые, отчего казалось, что она вот-вот заплачет.
Существуют определенные правила – так учили Эмили. Хотя бы в этот, единственный, раз они должны встретиться.
Миссис Мередит приехала в такси – из самого Ричмонда. По-видимому, водить она не умела и просто наняла машину на весь день. Водитель сидел за соседним столиком, намазывая крекер мармеладом и читая мужской журнал. Перед ожидавшей миссис Мередит стоял запотелый мартини. Спина у нее была на редкость прямая. Эмили вошла, Гина ехала на ней, как любила в те дни – перекинувшись через предплечье матери, упираясь попкой в ее бедро и мрачно глядя на свои босые ступни. «Ох!» – вскрикнула миссис Мередит, и рука ее взлетела к горлу, опрокинув попутно бокал с мартини на колени.
Вспоминая о той встрече, Эмили думала, что вообще-то ей следовало предупредить миссис Мередит. Как-то слишком театрально у нее получилось: влетела в ресторан с необъявленной внучкой на руках. Такое мог проделать скорее уж Леон. По-видимому, она переняла некоторые его качества. И по-видимому, он перенял кое-какие из ее. (Например, о том, что нужно пробиваться дальше, он теперь говорил редко.) Это напоминало Эмили случаи на парковке, когда одна машина цепляет крылом другую. Ее всегда удивляло, что после этого на крыле каждой остается след краски другой машины, а казалось бы, след должен был появиться лишь на одном. Машины словно обменивались красками.
Она попыталась рассказать о том ланче Леону. Начала издалека:
– Знаешь, твоя мать стала писать мне.
Однако Леон отрезал:
– Эмили, я не хочу слышать об этом и не хочу, чтобы ты в этом участвовала. Понятно?
