— Она не выходила из здания.
Смешные люди. Смешные люди эти Ковешников с Мустаевой. Вот уже добрых полчаса бодаются, пытаясь взять верх друг над другом, что невозможно в принципе. Вырывают из загривков куски шерсти, щелкают зубами, — только ради самого процесса драки, а вовсе не для того, чтобы совместными усилиями установить истину. «Мы ведь команда» — не так давно провозглашала Сей-Сёнагон, давайте делиться информацией. Даже встречу Бахметьеву назначила, и потащилась за ним на Крестовский, и по дороге выудила-таки все, о чем он успел узнать. Но сама при этом не спешит делиться выуженным, исправленным и дополненным с лакричным вонючкой. И это — при всей своей застарелой ненависти к Яне Вайнрух. Почему Мустаева даже не сообщила Ковешникову о ее существовании? Ведь Яна — то немногое, что объединяет жертвы. Или — то главное, что свело их вместе, связало полосками зеленой ткани с красными маками.
Почему этого пока (только пока!) не сделал Бахметьев — ясно. Ему самому нужно было разобраться в ситуации, прежде чем подключать к ней Ковешникова. На заре их совместной работы Бахметьев несколько раз выкладывал перед Ковешниковым свои собственные, свежие — с пылу с жару! — версии. И они, как правило, с треском проваливались: там Бахметьев не додумал, тут не докрутил, здесь не заметил очевидного. А не очевидное и не касающееся непосредственно дела раздул до небес. Таких вещей Ковешников не прощает. И не преминет ткнуть носом в ошибку или заблуждение, причем самым паскудным образом.
Никто не любит Ковешникова. И за это тоже.
Бахметьев не любит Ковешникова даже больше, чем остальные. И плевать ему на фирменное ковешниковское «Дураков учить — только портить». Бахметьев честно усваивает уроки. Не фонтанирует бредовыми идеями понапрасну. Больше слушает, чем говорит. И держит рот на замке, пока все не проверит и перепроверит. За исключением случаев, когда реагировать нужно немедленно. Когда время есть только на то, чтобы расстегнуть кобуру и вытащить табельное. Такое тоже бывало, нечасто. Один раз. И он справился с ситуацией. Но никогда не будет выпячивать себя.
Бахметьев — не Ковешников.
И не Мустаева, главная цель которой — уесть лакричного вонючку. Вот почему она не стала выкатывать сведения о Яне Вайнрух. На сегодняшний момент она знает больше ковешниковского, если, конечно, Ковешников не знает чего-то еще. Про папашу-миллионера, про записку, и кто эту записку написал, и кто скрывается за треугольными нарисованными елками.
Так и будут прощупывать друг друга. Вытаскивать лакомые куски из клювов и присваивать себе; меряться гондурасами до морковкина заговения. И Бахметьев здесь — третий лишний.
Не-а. Не получится, друзья.
— …Она не выходила из здания. Девочка. Ника. Поэтому ее не зафиксировали камеры в переулке.
Ковешников и Мустаева синхронно повернулись к оперу.
— Дела-а… — пробормотал Ковешников и тут же ехидно улыбнулся. — Хочешь сказать — она там? И ты до сих пор молчал?
— Нет. Хочу сказать, что она не выходила конкретно из этого здания.
— Давай-ка поподробнее.
В подробностях история выглядела следующим образом.
Бахметьев нашел школу не сразу, хотя имел на руках точный адрес. Переулок Радищева был совсем коротким, всего-то два дома — крашенный охрой трехэтажный особнячок и четырехэтажное красное здание раза в три длиннее. Пройти переулок можно было секунд за тридцать, даже отвлекаясь на вывески мелких магазинчиков и какой-то клиники. Но Женя потратил три минуты, снуя туда и обратно, прежде чем сообразил зайти в подворотню, находящуюся напротив дворика финского консульства. Строго напротив, — Ковешников же дал все ориентиры!
А он, Бахметьев, тупит. Все как обычно.
За узким жерлом подворотни оказался «второй двор» — тоже не слишком просторный. И без того небольшое пространство сжирали две припаркованные машины — старенький «Фольксваген-Жук» и неубиваемая временем «девятка» кокетливого голубого цвета. При виде «Фольксвагена» Бахметьев улыбнулся: через весь бок машинки проходила надпись:
«ДХШ «УЛЬТРАМАРИН».
«ДХШ» должно означать Детскую художественную школу. А вообще тупейшее название — «Ультрамарин».
Хорошо хоть не умбра жженая.
Вывеска с тем же тупейшим названием виднелась с правой стороны высокого крыльца — в окружении других аляповатых вывесок конторок и контор: какие-то страховые компании, бюро переводов с упором на апостиль, склад интернет-магазина «ЛАПЫ И ХВОСТ», оптика, вэйп-шоп, пункт проката танцевальных костюмов «От кизомбы до фламенко».
Что ж, баллы за лучший вопрос уходят старшему следователю городской прокуратуры Ковешникову: что забыла на этой помойке единственная дочь телемагната?
Бахметьев покрутил головой в поисках кафе, в котором Нику Шувалову обычно поджидала няня Иванка.
Дверь в дверь, так и есть. Правда, оригинального названия у кафе не было, лишь над этой самой хмурой дверью висела такая же хмурая, увитая искусственным виноградом вывеска «ХЫЧИНЫ — ОСЕТИНСКИЕ ПИРОГИ НА ВЫНОС».
Еще десять баллов Ковешникову.
Несомненным преимуществом «Хычинной» было наличие видеокамеры, хоронившейся в винограде, но надежды на нее не оправдались: место камеры занимал муляж. Об этом Бахметьев узнал через пять минут от хозяев, двух братьев-осетин. Визит оперуполномоченного их не удивил, накануне они уже давали показания — по горячим следам, сразу после исчезновения девочки. Бонусом шли свежайшие воспоминания об Иванке, которая коротала здесь время во вторник и четверг еженедельно, вот за этим столиком у окна.
Вообще крохотный зальчик вмещал всего лишь два столика и стойку вдоль стены, а окно было единственное.
В простенке, примыкающем к окну, висела клетка с канарейкой. Точнее, кенарем, который при появлении Бахметьева стал выводить трели и рулады. Как бы тебя заткнуть, все думал Женя, пытаясь сосредоточиться на том, что говорят ему братья об Иванке. Обычно она читает книги, или вяжет, или смотрит в окно. В окно она может смотреть долго.
Долго, — сказал Первый брат.
Долго-долго, — сказал Второй брат. О-очень долго. Как будто за окном — ее жизнь. И ей самой в эту жизнь никогда не попасть.
— Вы поэт? — поинтересовался Бахметьев у Второго брата.
— Нет, — ответил тот. — Зачем поэт? Агроном. Но сейчас — пекарь.
— Иногда ей звонят, и она уходит, — сделал вид, что вспомнил, Первый брат.
— Часто?
— Иногда. Вчера вот позвонили. Четырех еще не было. Она ушла, вернулась через полчаса, потом снова ушла. Потом пришли не ваши, но грозные. А потом уже ваши.
В следующие две минуты братья расспрашивали о Нике, с которой были знакомы опосредованно, через оконное стекло. И, выслушав неутешительный бахметьевский ответ, грустно закивали щетинистыми щеками. И затрясли косматыми головами с неловко нахлобученными на них белыми поварскими шапочками.
