– Но вы ведь вернетесь, не так ли? Вернетесь и возьмете меня на плато?
– Я постараюсь. Когда война закончится, я буду жить здесь. Если Зеленая Гора падет, я паду вместе с ней. В Джалали я не вернусь.
– Конечно, – проговорила Джоан. – Я понимаю.
– Ты сожалеешь о своем выборе? Хочешь вернуться в Маскат?
– Нет, дело не в том. Просто… что, если… в общем, я не знаю, чем здесь заняться? Не знаю, что мне нужно делать.
– Джоан, – сказал он, пристально глядя на нее и качая головой, – я ничего не могу тебе посоветовать. Я тебе не отец и не брат. Ты ждешь, чтобы я занял их место, и смотришь на меня именно так, верно? – Он замолчал, и Джоан ничего не ответила. – Хотел бы я знать, – продолжил он негромко, – сумеешь ли ты когда-нибудь смотреть на меня по-иному? – Вопрос застал ее врасплох, и она молчала, не зная, что ответить. Салим на мгновение пристально посмотрел ей в глаза, словно ища там чего-то. Затем он нахмурился и отвел взгляд. – Ты помогла мне вернуть свободу, и я сделал то же самое для тебя. Сейчас я больше ничем не могу помочь, – проговорил он.
Джоан кивнула. Ощущение, что он снял с себя ответственность, было ей знакомо. Когда-то Даниэль заставил ее чувствовать то же самое.
– Что, если сюда придут солдаты султана? – спросила она.
– Если это произойдет, просто надень никаб. Тебе позволят уйти вместе с другими женщинами.
– Я бы… я бы очень хотела увидеть вас снова, Салим бен-Шахин.
Ее вдруг охватил страх: она почувствовала, что он уходит, уходит навсегда. Салим остановился у покосившейся деревянной двери и улыбнулся, ударив по ней кулаком.
– А я тебя, Джоан Сибрук. И мы еще встретимся, если Бог этого пожелает, – сказал он.
– Разве не достаточно того, что этого хотим мы? – спросила Джоан, но Салим ей не ответил. И снова шевельнулось тревожное ощущение, будто она заметила в нем нечто, чего пока не могла определить. Она обратила на это внимание еще в Тануфе, когда он мылся в фаладже, и оно проскользнуло в только что сказанных им словах. – А как же верхнее плато, Салим? – спросила она. – Вы обещали взять меня туда.
– Я же сказал, что постараюсь. Но сперва я должен пойти туда один. Мне надо поговорить с нашими командирами и узнать, что произошло в мое отсутствие. Если такая возможность представится, я за тобой вернусь.
Салим поручил Джоан заботам хозяйки ее нового дома, которая, казалось, совсем не удивилась, увидев их. В горах, как поняла Джоан, новости передавались быстро, не хуже, чем по телеграфным проводам. Вскоре Салим простился и ушел. Без него Джоан почувствовала, что цепь последнего удерживающего ее якоря оборвалась, и теперь ей предстояло самой плыть по океану, находясь всецело во власти стихий.
Фариза, мать Билала, была дородной женщиной, молчаливой, но не угрюмой, ослепшей на один глаз из-за трахомы. Ее дни проходили за молитвами в тесной и неказистой боковой комнатке крошечной мечети, в которую Джоан не разрешалось входить, а также за приготовлением пищи, штопкой, уборкой дома и поддержанием огня в очаге, не говоря о стирке одежды и белья в глубоком каменном бассейне, вокруг которого собирались все женщины деревни, чтобы попеть, поговорить и поругаться друг с другом. Теперь Джоан своими глазами видела, в каком безвременье живет Оман. После наступления темноты жизнь здесь продолжалась при свечах, а еду готовили на углях. Вне дома все женщины надевали никабы, но все равно, похоже, узнавали друг дружку еще до того, как было произнесено первое слово. Сначала Джоан понятия не имела, как они это делают, но через несколько дней сама стала подмечать отличия как у самой Фаризы, так и у длинной череды ее дочерей, двоюродных сестер и соседок – характерную сутулость, оттенок глаз, особенности походки. Да и по тому, как на нее здесь смотрели, она понимала: никаб и абайя не обеспечивают ей никакой анонимности.
Потянулись дни, исполненные особого мерного ритма, и Джоан погрузилась в тишину. Фариза и другие женщины не говорили по-английски, Джоан же освоила по-арабски только слова приветствия и благодарности. Фариза давала ей поручения. Слов девушка не понимала и ориентировалась по жестам, которые их сопровождали. Джоан догадывалась об их значении и старалась, насколько возможно, быть полезной. Именно так Мод жила в течение многих десятилетий и не жаловалась. Джоан тоже старалась быть довольной и следовать по стопам своего кумира. Но Мод свободно говорила по-арабски, а Джоан без языка чувствовала себя оторванной не только от окружающих, но даже от самой себя. Ей было одиноко. Каждую ночь она сидела у дома, глядя в бескрайние звездные просторы, и любовалась полной луной, красноватой, когда та поднималась над пустыней, а потом становившейся серебристой, проплывая над горами. Она не могла себе представить, что это те же самые небеса, которые она видела в Англии. Картина была настолько красивой, что ее вновь охватывал трепет, который она ощущала девочкой, мечтая об Аравии. Но она понимала, что это чувство родом из детства и в настоящем его нельзя удержать. Ему было место в сердцах тех, кто еще верил в волшебство.
Джоан узнала, куда ведут крутые ступени между террасами, узнала, кто ухаживает за длинношерстными коричневыми козами, объедающими листья с кустов, растущих между скал. Она смотрела, как вóроны сторожат полуразвалившиеся останки древней круглой башни, как голуби обхаживают голубок на крышах домов. И она все время думала – думала, отгоняя мух с приготовленного Фаризой мяса, думала, держась за один из концов мокрой простыни, из которой выжимала воду. Она думала о матери и о Даниэле, позволяя своей любви к ним охватывать сердце железными обручами. Она думала о Чарли Эллиоте и о том, как за напускной беззаботностью он скрывает что-то другое, лучшее, лежащее в глубинах его души. Она была в этом уверена, что бы ни говорила Мод. Затем она думала о Рори.
Тут все было сложнее, и мысли о нем занимали бóльшую часть времени. Джоан перебирала в уме все воспоминания, все его действия и свои чувства, все обиды, все случаи, когда он заставлял ее рассмеяться. Она думала и думала, пока предательство Рори не приобрело четких очертаний, пока не смогла ясно увидеть случившееся и осмыслить его значение. Тогда она сосредоточилась на своем брошенном женихе и попыталась лучше разобраться в своих чувствах к нему. Джоан вспоминала о том, насколько спокойно он вел себя, когда она заставала его голым, словно был ее братом, и снова задавалась вопросом, была ли ее слепота добровольной, когда она отказывалась видеть, кого и как он любит на самом деле. Однажды она провела целый день, пытаясь представить жизнь в Англии без него, но не смогла этого сделать. Она представляла себе, какая это была бы скука – ходить на работу каждый день по знакомым улицам, а затем возвращаться домой к маме или в квартиру, снятую на пару с подругой. Эта мысль ее угнетала. Без ободряющей поддержки Рори, без свадьбы и без будущего, к которому они шли бы вместе, без радости материнства ее существование становилось бесцельным.
После первой проведенной в Мисфате недели, в течение которой она спала ночью и работала днем, в голове у нее прояснилось. Размеренное течение жизни и добросовестный труд оказали на нее благотворное действие. Она не помнила, чтобы когда-нибудь была настолько спокойна, бодра и рассудительна. И она отдавала себе отчет в том, что все еще ждет. Ждет кого-то, кто придет и примет решение за нее или скажет, что делать. А запретное для нее плато Джебель-Ахдар продолжало ждать ее, словно незаконченная повесть. Ей требовалось завершить начатое путешествие, это было единственное, что не вызывало сомнений. Она пробовала расспрашивать женщин, с которыми встречалась, о том, как найти дорогу наверх, но те не понимали ее вопросов, а она не понимала их ответов. Отправиться в путь, не зная маршрута и не имея проводника, было бы глупостью.
