– Путешествием? – эхом отозвалась Джоан.
У нее вдруг пересохло во рту.
– Да, за ворота Моската?
– О да! Спасибо. Мы провели замечательный вечер с мисс Викери. Но все равно жаль, что пришлось пропустить завтрак здесь. У вас он гораздо лучше.
– Ну, у нас еще много чего осталось, – проговорила Мэриан, протягивая руку к заварочному чайнику. – Чая?
Мэриан поднялась и ушла, оставив Джоан наедине с Рори. Тот был каким-то притихшим, и Джоан поняла, что он не открывал рта с момента ее возвращения. А еще она поняла, хоть и слишком поздно, что ей не хотелось оставаться с ним с глазу на глаз. Отважившись бросить на него взгляд, Джоан, прихлебнув тепловатого чая, заметила странное выражение его лица. Рори выглядел хорошо отдохнувшим. Теней под глазами не было, но почему-то сегодня он казался немного старше: брови нахмурены, между ними небольшая складочка, рот плотно сжат. Это было необычно. У нее возникло тревожное чувство, будто в нем уживаются два человека – одного она знала, другого нет. Она откашлялась и попыталась успокоиться.
– Что-то ты сегодня молчаливый, Рори, – сказала Джоан. – У тебя все хорошо?
– Не уверен, – ответил Рори, глядя на свои пальцы, нервно крошащие корку хлеба. У Джоан возникло щемящее чувство, и она ничего не ответила. – Я пошел в дом Мод сегодня утром, когда ворота открылись. Думал проводить тебя обратно или пригласить на завтрак в маленькое кафе на набережной, где пьют кофе лодочники. – Рори нервно смахнул крошки со стола. – Но конечно, тебя я там не нашел. Ночевать ты у Мод тоже не оставалась. – Он посмотрел на нее, но она отвела взгляд. В голове не шевельнулось ни одной мысли. – Итак, Джоан, ты собираешься рассказать, где была и с кем?
Палестина и Сирия, 1905 год, апрель
Дорогой Натаниэль, – написала Мод, – я сегодня встретилась с удивительным человеком. Ему, должно быть, лет сто, если не больше. Он с гордостью показал мне руины базилики пятого века, в которой жил, а я не осмелилась спросить, сколько времени этот патриарх там провел и помнит ли кого-нибудь из ее строителей! Минутная слабость, но как легко ей поддаться, когда проводишь столько времени в компании собственных мыслей.
Она помедлила, чтобы потереть озябшие пальцы, отказывающиеся держать ручку. «Как твои дела? Как Африка?» Мод остановилась и положила вставочку
[116]. Она могла строчить отцу послания, занимающие до пятнадцати страниц убористого текста, описывая все подробности своих занятий и все новое, что узнавала. Была готова без конца сочинять короткие письма Фрэнку и Джону, чтобы держать их в курсе событий, а также посылать открытки с добрыми пожеланиями их женам и детям. Но когда дело доходило до того, чтобы написать Натаниэлю, она с трудом подыскивала нужные слова. Поднялся ветер, от которого холщовые стенки палатки вздымались и опадали, создавая впечатление, будто та дышит. Маленькое зеркальце Мод раскачивалось на крючке, привинченном к центральному шесту, направляя свет масляной лампы то в один, то в другой угол. Ее верный помощник Гарун, приземистый, молчаливый палестинец, которого она наняла в Иерусалиме, застилал ее походную койку с армейской аккуратностью, так тщательно подтыкая одеяла, что иногда под них трудно было залезать, но в ту ночь она их разворошила и накинула на плечи, чтобы сесть за складной стол и начать писать. Воздух был студеный, сквозняк холодил щиколотки. Ступни замерзли, уши ныли, а на кончике носа то и дело появлялась капля, от которой ей было никак не избавиться, несмотря на прилагаемые усилия. «У вас хотя бы тепло. А у нас был сегодня град», – написала она. Они ехали под градом в течение часа, а тот жалил их руки, лица и заставлял измученных лошадей прижимать уши, пока, к вящему огорчению Мод, она не признала своего поражения и не укрылась под группой худосочных дубов, едва ли подходящих на роль убежища. Они потеряли три часа и потому разбили лагерь далеко от города Мхин
[117], где собирались пополнить подходящие к концу запасы провизии. Завтрак предстоял скудный, а лошадям оставалось довольствоваться травой, которую они смогут найти ночью. Волосы Мод и теперь были слегка влажными, а голова совсем онемела. Она отложила в сторону вставочку и принялась дышать на сложенные в пригоршню ладони. Лагерь находился в расселине невысокой скалы, в которой тихонько завывал ветер. Эти звуки казались Мод самыми заунывными на свете. Девушка вслушивалась в них, пока ей не почудилось, будто она различает голоса. Ей казалось, она находится в миллионе миль от всех, кто ее знает и любит, в миллионе миль от дома. На секунду она пожелала, чтобы отец был рядом. А еще ей захотелось, чтобы рядом был Натаниэль, – он бы дрожал от стужи еще больше, чем она, поскольку всегда плохо переносил холод. Она могла бы подшутить над ним, обыграть его в нарды, и от этого ей стало бы веселее. «Путешествия, – это вам не одни забавы и развлечения, правда? – продолжила она. – Радости в них случаются не каждый день». Затем эта фраза показалась ей чересчур пораженческой, и она добавила:
Но в целом, конечно, нет другого занятия, которое нравилось бы мне больше. Отец написал тебе о моей книжке, в которой рассказывается о руинах сасанидских дворцов?
[118] С момента публикации на нее было довольно много положительных рецензий, что радует, если принять во внимание трудности, связанные с ее написанием. Конечно, теперь, оглядываясь назад, я вижу, что могла бы написать ее глубже, подробнее и намного лучше, но – совершенству нет пределов, как сказал бы отец.
Она не упомянула о своей надежде, что хорошие отзывы приведут к увеличению продаж, а следовательно, к соответствующим авторским отчислениям. Но пока этого не произошло, ей предстояло написать отцу, чтобы попросить еще денег. Не то чтобы состояние дома Викери серьезно расстроилось от подобных трат. Она просто была немного смущена тем, что потеряла контроль над своими расходами. Мод пожалела, что у нее нет кружки горячего чая, которую можно было бы подержать в руках, чтобы согреть их, но Гарун и другие слуги уже спали, и ей не хотелось их будить.
Она представила себе Натаниэля – таким, каким в последний раз видела его девять месяцев назад на похоронах матери в Линдхерсте: понурым, в черном костюме с чужого плеча, который был ему слишком широк. Его одолжил ему Фрэнк, каждый год прибавлявший в весе. Натаниэль нес гроб вместе с отцом, Джоном, Фрэнсисом, сводным братом Антуанетты и еще одним дальним родственником, которого попросили быть шестым. Мод смотрела, как он выполняет эту обязанность с подобающей случаю торжественностью, в то время как сама она спрашивала себя, действительно ли смерть матери ее огорчила. В последний год жизни Антуанетта погрузилась в еще большую апатию. В июле она слегла с простудой и уже не встала. Ее болезнь не имела четких симптомов и не поддавалась диагностике. Пять врачей один за другим ставили ей самые разные диагнозы, от истерии до водянки и от анемии до злокачественной опухоли. Они перепробовали всевозможные средства, пытаясь ее вылечить, от пиявок и крепкого мясного бульона до настойки опия и ванн с вулканическими водами
[119], но все без толку. Один из докторов, третий по счету, отвел Мод в сторонку, прежде чем от его услуг отказались, и произнес: «Мисс Викери, боюсь, ваша мать не поправится, если в ней не пробудится воля к жизни». Отец пришел в ярость, когда она ему об этом сказала. Мод было тяжелее всего смотреть на его страдания, связанные с болезнью жены. Лично ей казалось, что доктор не так уж не прав. Антуанетта лежала, обложенная кружевами и стегаными одеялами из гагачьего пуха. Мод казалось, мать сдувается, с каждым днем уходя все глубже и глубже в подушки, испуская запахи розовой воды, нашатыря и несвежего дыхания. Мод провела с ней многие месяцы, читала вслух, подавала нужные вещи, покорно составляла компанию. Необходимость отложить намеченные путешествия раздражала ее настолько, что она боялась сойти с ума и поэтому решила практиковать сознательное раздвоение личности. Она начала с того, что принялась читать романы и стихи, которые больше всего нравились Антуанетте. Однако больная выказывала так мало признаков удовольствия, что Мод в конце концов перешла к классикам и историческим сочинениям. Часто она начинала читать вслух, но спустя некоторое время обнаруживала, что переключилась на чтение про себя и понятия не имела, в какой момент это произошло. Но когда она виновато поднимала глаза на мать, то находила ее вперившей затуманенный взор в пространство. По всей видимости, той было все равно. Кожа Антуанетты становилась полупрозрачной, такой же бледной, как ее водянистые глаза. Руки безвольно лежали на одеяле, а нежно-розовые ногти походили на раковинки, истонченные приливом. Иногда, когда Мод открывала рот, намереваясь спросить, не нужно ли Антуанетте чего-нибудь, слова замирали на языке. Бóльшую часть времени мать и дочь проводили в молчании.
