С этими словами он пнул раба с такой силой, что тот повалился на спину в пыль. Упавший, которому, как догадалась Мод, было уже за тридцать, смотрел на хозяина с таким достоинством, что сразу понравился Мод.
– Сколько вы хотите за этого человека? – спросила она у продавца.
Пока Абдулла выздоравливал, они ехали потихоньку. Мод обращалась с ним как со слугой, а не как с рабом. Но очень скоро она стала воспринимать его как друга. Он был умен, трудолюбив и излучал спокойствие. Когда они прибыли в деревню Тануф, то остановились в ней, чтобы нога Абдуллы окончательно зажила, а также потому, что в деревне было много развесистых тамариндов, дающих тень, а рядом с фаладжем визжали и играли ребятишки. У Мод возникло чувство, что она нашла место, где смогла бы отдохнуть. Дома в Тануфе лепились к обрывистому склону огромной горы, словно дети, уткнувшиеся в подол матери. Там была роща финиковых пальм, которые шелестели на ветру кожистыми листьями. Женщины закрывали лица, но часто смеялись. Мод сняла мужскую одежду, надела никаб и попросила шейха бен-Химьяра, именовавшего себя властелином Зеленой Горы, принять ее. При встрече она рассказала ему историю о муже, убитом грабителями неподалеку от Низвы, и умоляла об убежище до тех пор, пока не родится ребенок. Доллары Марии-Терезии окончательно убедили его в правдивости ее слов. А к тому времени, когда подошел срок уезжать, жизнь ее и Абдуллы настолько переплелась с жизнью деревни, что никому и в голову не пришло предложить им продолжить путь.
Когда сын родился, Мод назвала его Салим, потому что он был красивым и здоровым мальчиком. Впрочем, и его мать почувствовала себя лучше – впервые с тех пор, как покинула пустыню. Она искала в мальчике сходство с Натаниэлем, но не находила. Темные глаза и волосы могли достаться ему от Элиаса. В конце года Мод съездила в Маскат, чтобы уладить дела с тамошним отделением Британского банка и отправить домой телеграмму. Из пришедшего ответа она узнала о смерти отца и о причитающемся ей наследстве. Так Мод осталась в Тануфе – наблюдать, как растет Салим. Она гуляла по холмам и склонам вокруг деревни, иногда проходя мимо ущелий, которые поднимались к центральному массиву, и смотрела вверх на плато. Но она никогда не пыталась туда подняться. Тиканье часов наконец прекратилось. Пустыня поглотила его, как и многое другое. Мод ощущала присутствие уходящих в небо вершин и ведущих к ним дорог словно какое-то движение, замеченное краем глаза и вызывающее желание поднять голову и вглядеться. Но стремления следовать этим дорогам, чтобы одержать победу, у нее больше не было.
Ночью она выходила из дома и в одиночестве смотрела на звезды. Она не противилась новому порядку вещей и своему перерождению. Темное чувство все еще жило внутри нее – если она принималась его искать, то находила легко. Но она ненавидела его – она страшилась мыслей, которые оно ей нашептывало, страшилась разрушительной, убийственной ярости, отравляющей ее изнутри. Так что она позволила себе любить Салима и никогда не говорила о его отце. Она старалась не думать о нем вообще, но это было непросто. Она смотрела, как звезды медленно кружат над горами, следуя неподвластным времени путям, и в течение многих лет отказывалась спросить себя, чего ждет. Она спала крепко и видела сны о пустыне. Ночь за ночью она грезила о ней.
Маскат, 1958–1959 годы, декабрь – январь
У входа в гавань на якоре стоял военный фрегат, слишком большой, чтобы подойти ближе к берегу. Половина его команды разбрелась по городу, чтобы выпить кофе и купить сувениры, получив приказ капитана не курить в общественных местах. Джоан то и дело поглядывала на корабль – на его гладкие светло-серые борта и лес труб, орудий и антенн на палубе. Чересчур внушительный, чистый и современный, он выглядел неуместным на фоне маленьких лодок, коричневых скал и каменных зданий, служа напоминанием о мире, куда ей предстояло скоро вернуться. Всякий раз, проходя мимо открытого окна, Джоан останавливалась и смотрела на него, а потом на Джалали, Мерани с его пушками и на огромные граффити на стенах гавани – названия кораблей со всего мира, которые посещали Маскат на протяжении нескольких веков. Теперь она понимала лучше, почему так много моряков, рискуя разбиться, залезали на высокие скалы ради столь неблагодарного дела. Это место словно требовало подтверждения, что вы здесь были, а следовательно, видели, открыли и пережили много такого, что прежде было вам неведомо. Отчасти это происходило благодаря тому, что Маскат был как бы спрятан от остального мира, и в результате возникало ощущение, будто, попав сюда, вы натолкнулись на драгоценный клад. Во всем этом чувствовалось нечто магическое. Джоан хотела запечатлеть свое имя на стенах гавани, но в конце концов почувствовала, будто Оман уже расписался в ее сердце, и решила, что этого достаточно.
Рождество выдалось самым странным и тихим из всех, которые она могла припомнить. Она вышла утром послать телеграмму матери, пообещав, что скоро вернется. Украшения, развешанные в представительстве слугами, выглядели блеклыми и нелепыми. Никаких подарков не было, кроме скромных пакетиков, которыми обменялись Гибсоны, и конвертов, которые они вручили сотрудникам. Мэриан изо всех сил старалась их расшевелить, ставила пластинки и начала рано подавать аперитивы, но отсутствие новостей о Чарли действовало на Джоан столь удручающе, что она так и не смогла выдавить из себя улыбку. Кухня представительства произвела некое подобие торжественного рождественского обеда с цесарками, жидким соусом и вялыми овощами. Пришли несколько человек из нефтяной компании и Британского банка, не получившие отпуск для поездки домой. Джоан и Рори, также приглашенные Робертом и Мэриан, уселись за стол вместе со всеми, но почти не разговаривали. Язык у Джоан онемел, в животе урчало. Девушка жалела, что с ней нет Даниэля, хотя понимала, что при встрече ей придется ответить на неприятные вопросы. По крайней мере, она знала, что брат в безопасности и сидит за праздничным ужином вместе со своими товарищами в Низве. Джоан вспомнила рождественские дни прежних лет с их простыми радостями и поняла, что теперь, когда она стала взрослой, они утратили волшебство.
Она не смогла бы никому объяснить, почему мысль о том, что Салим может причинить вред Чарли, была для нее особенно ужасной. Джоан никому не могла рассказать, насколько хорошо знала Салима, что произошло между ней и Чарли и что в плен он попал из-за ее молчания. Не было никакого способа объяснить, что она чувствует себя виноватой, и это приводило ее в ужас. Это угнетало все сильней и сильней, пока наконец ее голова не стала раскалываться и она не почувствовала, что вокруг нее образовалась странная пустота.
На второй день Рождества, когда они сидели за завтраком, Роберта вызвали из-за стола к телефону. Холодея от ужаса, Джоан смотрела, как он выходит за дверь: она боялась, что обнаружены тела сасовцев. Со звоном уронив вилку, она ухватилась за скатерть, и Мэриан протянула руку, чтобы похлопать ее по локтю.
– Мы пока ничего не знаем, – сказала она, желая ее успокоить. – Не вешай носа.
Услышав шаги Роберта, возвращающегося по коридору, Джоан затаила дыхание. Она уже собиралась вскочить из-за стола, но Роберт улыбнулся ей на ходу. Чувство облегчения пронизало ее, голова закружилась, комната поплыла перед глазами.
