Тем не менее овладевшее ею странное смущение не улетучилось. Марии Андреевне почему-то казалось, что она ведет себя не слишком достойно, подглядывая за собственным гостем, выслеживая его и пытаясь уличить во лжи, которая, вероятнее всего, не таила в себе никакой угрозы.
Поэтому, повернув дверную ручку, княжна приоткрыла дверь осторожно, почти крадучись, и для начала просунула голову в образовавшуюся щель, как делала, бывало, в детстве, без спроса входя в кабинет, где работал над своими мемуарами старый князь. Это воспоминание неожиданно резануло ее такой острой болью, что княжна на мгновение перестала дышать и зажмурилась, пытаясь сдержать подступившие к глазам слезы.
В следующий миг, однако, увиденная в студии картина дошла до ее сознания, и княжна, не веря себе, осторожно открыла глаза, почти не сомневаясь, что что-то перепутала. Увы, все было именно так, как она увидела; грустные воспоминания мигом вылетели из головы, и княжна, нахмурив тонкие брови, боком проскользнула в студию, избегая открывать дверь во всю ширину.
Очутившись внутри, она первым делом осторожно покачала дверное полотно, проверяя, точно ли видит перед собою хитроумную ловушку или ей это только почудилось. Стул с острыми готическими набалдашниками на спинке, стоявший там, где ему совершенно нечего было делать, усилил ее подозрения. Княжна закрыла за собою дверь и задумчиво осмотрела стоявший в полушаге от нее мольберт.
Несомненно, Хесс хотел придать сцене такой вид, будто все произошло случайно. Он был отменным хитрецом, но в живописи смыслил еще меньше, чем в рисовании. Лежавшая на подставке палитра была девственно чиста, лишь посередине красовалось большое — чересчур большое! — пятно черной масляной краски. Этой же краской был небрежно запачкан левый верхний угол свежего холста, посередине которого виднелся неряшливо выполненный углем набросок человеческой фигуры. На мгновение Марией Андреевной овладел безудержный гнев: проклятый тевтон изобразил князя Александра Николаевича похожим на какого-то уродливого карлика с непропорционально большой головой, тонкой длинной шеей, туловищем похожим на огурец и коротенькими кривыми ногами. Это была гнусная карикатура, и княжна сдержалась лишь потому, что вовремя вспомнила: немец вовсе не умеет рисовать, он только притворяется художником с непонятной пока целью...
Да, немец притворялся, и притворялся неумело. Его не хватило даже на то, чтобы смешать краски; этот хитрец, похоже, никогда не слышал о том, что в живописи чистый черный цвет почти не используется. Он увидел темный фон на портрете, поставленном для образца, и определил его для себя как черный. Мольберт был передвинут, кажется, для того, чтобы подыскать наилучшее освещение; результатом же этой перестановки стало освещение наихудшее из всего, что можно было найти. С того места, где теперь стоял мольберт, поясной портрет Александра Николаевича виделся сплошным световым бликом без единой сколько-нибудь различимой детали.
— Значит, сударь, вы изволите считать меня глупой провинциалкой? — вслух произнесла княжна, еще раз озирая устроенный Хессом «творческий беспорядок». — По-вашему, я просто деревенская курица с титулом, которую можно безнаказанно водить за нос? Что ж, посмотрим, кто из нас станет смеяться последним!
С этими словами она вернулась к двери, еще раз все рассчитала, выскользнула в коридор и, примерившись, изо всех сил толкнула дверное полотно.
Раздался глухой стук столкновения, а потом ужасный грохот. Огромный подрамник с натянутым на него холстом упал прямо на стул, опрокинув его на пол; мольберт повалился в другую сторону, грянувшись о паркет со звуком, похожим на ружейный залп; сбитый с подставки лакированный ящик раскрылся от удара об пол, и из него во все стороны брызнули тюбики с красками. С треском разлетелся на черепки глиняный горшок, с дробным стуком рассыпались стоявшие в нем кисти, палитра отлетела далеко в сторону и шлепнулась на светлый паркет лицевой стороной вниз, запачкав кленовые плашки краской. Косо лежавший поверх опрокинутого стула подрамник с натянутым на него холстом теперь выглядел так, словно его боднул бешеный бык.
— Мило, — сказала княжна. — Ах как мило! Кто бы мог подумать, что все это время мне не хватало чего-то именно в этом роде?! Милый Павел Францевич! Надо бы его поблагодарить за то, что он так славно меня развлек.
Из дальнего конца коридора уже доносился тяжелый топот спешащей на шум прислуги. Здесь были все, включая конюха; в руках у дворецкого Мария Андреевна заметила пистолет, а конюх прибежал с топором. Княжна коротко дернула правой щекой, обозначив невеселую полуулыбку: казалось бы, она уже не первый год жила в тишине и спокойствии, а вот поди ж ты... В каком еще доме, услыхав средь бела дня шум из господских покоев, прислуга сломя голову кинулась бы туда, да еще и вооружившись всем, что подвернулось под руку? «Не дом, а осажденная крепость, — подумала Мария Андреевна. — Не прислуга, а поседевшие в сражениях ветераны... Интересно, что бы вы запели, в самом деле понюхав пороху? Разбежались бы, небось, как в двенадцатом году...»
— Это еще что за банда? — строго спросила она, мигом заставив вооруженную дворню замереть на месте. — С кем воевать собрались, православные? Вот что, приберите-ка в комнате, я там немного насорила. Мебель по местам расставьте, а холст попорченный прислоните к стене. Да амуницию свою спрячьте, не то поранитесь ненароком, воины...
Она повернулась и пошла прочь, коря себя за то, что была незаслуженно резка с дворней. А с другой стороны, как тут не злиться? Почему, спрашивается, они вбили себе в головы, что на нее непременно кто-то напал? Неужто у самих руки чешутся? Что она делает не так, в чем не права? Да-а... Чем дальше, тем лучше княжна понимала князя Александра Николаевича, которого по-настоящему бесило только одно из свойственных роду людскому качеств, а именно непроходимая, самоуверенная глупость.
Владевшее ею раздражение неожиданно для нее самой вылилось в весьма необычную форму: вызвав дворецкого, Мария Андреевна велела немедля доставить ей запасной ключ от комнаты, в коей ночевал немец.
— И запомни, милейший, — понизив голос, зловещим тоном прошипела она, глядя в побелевшие от страха глаза слуги, — я с тобой шутить не стану. Хоть словом кому обмолвишься — пеняй на себя! Мало тебе не покажется!
Позеленевший от ужаса дворецкий убежал за ключом. Его испуг был понятен: княжна обычно славилась мягкостью нрава, и такая бешеная вспышка казалась особенно страшной.
Княжна же, глядя ему вслед, подумала, что насилием и угрозами ничего не добьешься. Ее новый дворецкий был чересчур угодлив, плутоват, имел слишком увертливый взгляд и язык, который не мешало бы укоротить вершков на пять. Такого наказывать — только еще больше портить. «Отошлю, — решила она. — Непременно отошлю. Не в рекруты, конечно, а в деревню — пускай в поле работает, с лошадью сплетничает про господские причуды...»
Идя по коридору к спальне немца с зажатым в кулаке ключом, Мария Андреевна вздохнула и поморщилась. Нет, вовсе не болтливый дворецкий повинен в ее дурном настроении, а она сама — вернее, то, что она намеревалась сейчас сделать. Впрочем, другого выхода она не видела: проклятый тевтон сам вынудил ее к этому своими подозрительными выходками. Возможно, ему самому они казались просто забавными; возможно, такова была его манера шутить, но княжне сейчас было не до шуток и мистификаций. Вацлав Огинский сидел в крепости, а она, вместо того чтобы мчаться на выручку, вынуждена возиться с каким-то вздором!
