А вот то, что он увидел, имуществом своим назвать ему почему-то было… То ли стыдно, то ли даже страшно. Ладно всякие статуэтки или там роза золотистая, которую, бабка Авдотья когда-то говорила, прадед его сработал. Но иконы эти… Петру казалось, Спас и Богородица смотрят на него с укором. А чего ему стыдиться? Ничем он не хуже всей своей так называемой родни!
Однако вышел Петр Кондратьев со склада в непривычном для себя подавленном состоянии.
А Антон Петрович тем временем подавленным себя нисколько не чувствовал. Наоборот, никогда он не испытывал такого воодушевления. Вроде бы устать должен был за день – пока разобрался с бомжами, которых отец нанял по дешевке в качестве разнорабочих, пока просмотрел инженерную документацию, хорошо еще, что Василий Иванович оказался более чем толковым прорабом, – даже пообедать не успел. Но ни голода, ни усталости он к вечеру не ощущал и, гуляя с Любой по пронизанному закатными лучами парку, чувствовал себя так, будто только что вынырнул из холодной озерной воды: все тело покалывает бодрость, а внутри вздрагивает радость.
– Войска наши из ГДР вывели, и родители уехали, – сказал Антон. – Отец в отставку вышел, бизнесом занялся. Он не бандит, Люба.
– Я не подумав сказала, – смущенно произнесла она. Чудо как ей шло смущение и румянец, который появился от него на щеках, и блеск в черных глазах! – А почему ты с ними не уехал?
– В Берлине универ заканчивал, – объяснил он. – Только диплом получил – отец звонит: в Москву переезжаем. Я и вернулся. Оказалось, не в Москву, а сюда.
– Ты расстроился?
– Ну… Сначала да.
– А теперь?
– Теперь – нет, – глядя ей в глаза, ответил он. И вспомнил: – Да, кстати. Бомжей здесь больше не будет.
– Каких бомжей? – не поняла Люба.
– Которые рабочими считались. Я их уволил.
– Ты? – удивилась она.
– Ну да, – кивнул Антон. – Вместе с Василием Ивановичем. Он инженер Ангеловского проекта.
– А ты кто?
– Я… – Он замялся. – Руководитель. – Тут Антон увидел, что из стоящего особняком флигеля выходит отец, и сказал Любе: – Пойдем-ка. Папа, это Люба, – представил он, подходя вместе с ней к флигелю.
– Здравствуйте, – улыбнулась Люба. – Очень приятно.
Антон заметил настороженность во взгляде, которым отец ее окинул. Вот же привык ко всем как к конкурентам относиться!
– А здесь что? – спросил Антон, кивая на флигель.
– Коллекция, – ответила Люба. – Профессора Ангелова. – И спросила у Петра: – Вы ведь ее смотрели, да? Правда красивая?
– Неплохая, – словно бы нехотя согласился тот.
– Хочешь, я тебе ее покажу? – спросила она у Антона.
– Конечно, – кивнул он. – Пап, дай ключи.
И, не обращая больше внимания на настороженный взгляд отца, вошел в еще не запертый склад вслед за Любой.
– Что за Люба, не знаешь? – через полчаса спрашивал Петр Степанович у жены.
Валентина сидела в директорском кабинете посреди разора, который здесь образовался при переезде. Мебель из кабинета была вынесена, стояли лишь стол, несколько стульев и санаторская кровать, да громоздились ящики и коробки с ее и Антона вещами. Электроплитка, впрочем, была уже воодружена на подоконник, и на ней что-то шкварчало: домашний обед Валентина считала делом святым.
– Молоденькая? – спросила она. – Глаза большие, цыганистая такая?
– Цыганистая? – переспросил Петр. – Да, что-то вроде.
– Это Веры с Семеном внучка. Цыганка и есть.
– Почему цыганка, раз внучка? – не понял тот.
– А мать ее с цыганом когда-то спуталась, – объяснила Валентина. – От родов потом умерла. Мне Михалыч рассказывал, кто есть кто. Он тут завхозом был, теперь так, доживает. Под секретом под большим рассказал – от девчонки-то скрывают про цыгана. А чего скрывать?
– Это мне без разницы, что там от кого скрывают, – поморщился Петр. – Только никакой Любы нам не надо. У Игнатьева дочь подросла.
– У какого Игнатьева? – насторожилась Валентина.
– Я ж тебе говорил – в Совмине большой человек. Очень большой, Валя! Я к нему давно клинья подбиваю, и вдруг он мне сам: как, мол, сын, Петр Степаныч? Вернулся из Германии? Надо его при случае с моей Ниночкой познакомить. Сам сказал, не я!
– Что там еще за Ниночка? – поджала губы Валентина. – Хорошую дочку отец вот так-то навязывать не станет.
– Навязывать!.. – хмыкнул Петр. – Доверие это с его стороны, я о таком и не мечтал! Ладно. Все равно не поймешь.
– Конечно, где мне, – обиделась она. И, увидев, что муж идет к двери, спросила: – Петя! Что ж мы, так и будем порознь жить?
– Дела у меня в Москве, – бросил он. – Будто не знаешь.
– Не знаю, дела у тебя или еще что. Или кто!
– Ну, завелась, – недовольно буркнул он.
– И завелась! Слыхано ли дело, жене с мужем отдельно спать?
– А где мне тут спать? – Петр кивнул на ящики и плитку. – На сковородке?
Валентина тут же заплакала:
– Я тебя просила? Сам заладил – имение, имение!.. Вот оно, твое имение! Голову негде преклонить!
– Ну все, Валя, все. – Петр знал, что жена может заплакать в любую минуту и из-за любой ерунды, поэтому не придавал ее слезам значения. – Не разводи сырость. Обустроим тут жилье – переберусь.
– Когда? – мгновенно перестав плакать, спросила она.
– Когда помещение освободим и отремонтируем как положено.
– Какое помещение?
– Скоро покажу, – ответил он. – Все, поехал. – И напомнил, выходя: – Цыганку эту от парня гони.
– Как же я прогоню?
– Ты мать – тебе виднее.
– Дела у него! – сердито бросила Валентина, когда за супругом закрылась дверь. – Всю жизнь дела кобелиные.
Но что оставалось делать? Она пошла к плите: сын вот-вот придет, покормить надо. Не дай боже язву наживет!
Сыну, однако же, было совсем не до еды. Правда, и до коллекции ему было гораздо меньше дела, чем до девушки, которая об этой коллекции ему рассказывала. Разглядывая то кованую розу, то хрустальное яйцо, он украдкой бросал взгляды на Любу и чувствовал… Никогда в жизни он не чувствовал того, что сейчас.
– Вообще, в Ангелове сплошные тайны и легенды, – сказала Люба.
– Например, про что? – спросил Антон.
– Например, про источник живой воды. Там целая система, а ключ к ней – вот это хрустальное яйцо, представляешь?
– И сердце Кощея Бессмертного! – страшным голосом произнес он.
И оба засмеялись.
– Еще есть легенда про Ангела-хранителя. Ну, что его икона в Гражданскую войну пропала.
