Размышляя таким образом, Андрей шел через Оборотневу пустошь от электрички к санаторию. Тропинка была неширока, и девушка, неожиданно появившаяся на ней, чуть не сбила его с ног.
– Оля! – узнав, окликнул он. – Ты куда?
Она не ответила – побежала дальше, но не к станции, а к деревне. Андрей проводил ее взглядом и понял, почему она выглядит необычно: одета по-дорожному, в руках чемодан, но при этом босиком. Это показалось ему таким странным, что он окликнул ее снова, а когда она даже не обернулась, то пошел вслед за ней. Наверняка ведь у нее что-то случилось, и может статься, что нужна его помощь.
Оля бежала быстро, но все же Андрей дошел до деревни почти одновременно с нею. И успел увидеть, как она вбегает в какой-то двор, поднимается на крыльцо, стучит кулаком в дверь, потом эта дверь открывается, и она входит в дом.
– У тебя туфли есть? – не здороваясь, спросила Оля.
Мать молча открыла шкаф и вынула оттуда туфли – растоптанные, без каблуков, да просто уродливые.
– Тебе великоваты будут, – сказала она. – Но других нет.
– Сойдут. – Оля надела туфли и все-таки не выдержала, упрекнула: – Даже не спросишь, что случилось.
– Не могу я тебя расспрашивать, – сказала мать.
– Почему?
– Это я Семену Борисовичу вещи из схованки принесла.
В зеленых – у Оли такие же – материнских глазах светилось какое-то совсем незнакомое чувство.
– Ну и что? – пожала плечами Оля.
– Даже не понимаешь, – усмехнулась та. – На дочь родную донесла, вот что.
– Ой, ладно! – поморщилась Оля. – Ты же не в милицию.
– Да, – кивнула мать. – На Семена Борисовича все переложила. Как тогда…
Оля не собиралась тратить время на ее сентиментальные воспоминания. Еще не хватало! Своего стыда достаточно.
– Денег займешь? – спросила она.
Так же молча, как туфли, мать достала из шкафа, из ящика в нем, деньги. Пачка была немаленькая, но разделять ее она не стала – отдала всю.
– Я верну, – сказала Оля.
– Не возвращай.
Оля видела: мать только старается говорить спокойно, а на самом деле сильно взволнована. Вернее, она не видела это, а чувствовала, потому что и с ней происходило то же самое.
– Мне чужого не надо, – фыркнула Оля. И тут же поняла, как глупо звучат эти слова после всего, что она натворила. – То есть… Я верну. – Она шмыгнула виновато носом. – И вообще! Я не сбежала! Дядя Семен сам меня отпустил. И нечего на меня осуждающе смотреть!
– Я – осуждающе? – невесело усмехнулась мать. – Нет, Олька. Я перед тобой и Темкой сильно виновата. Кошка так котят бросает, чуть подрастут. – Она отвернулась, помолчала, снова посмотрела Оле в глаза. – Но я за это сполна заплатила. Да какая теперь разница? – И добавила с тоской: – Был бы Степан жив, все у меня по-другому было бы. И у вас тоже.
– С чего по-другому? – пожала плечами Оля. – Что он тебе такого дал бы?
Из того, что она знала о своем погибшем на фронте отце, никак не следовало, что он мог бы переменить хоть материну, хоть ее жизнь. Сам в колхозе увяз, и их бы туда же.
– Любовь бы он мне дал, – сказала мать. – На всю жизнь любовь. А в любви и я другая была бы.
Никогда в жизни Оля не слышала от нее ни слов таких, ни чтобы она говорила таким голосом. Что на это ответить, она не знала. Молчание повисло в комнате.
– Скажи дяде Семену… – наконец проговорила Оля. – Ну, что я уехала.
– Куда?
– В Москву, – вздохнула Оля. – Попрошусь в общежитие, хоть и лето. Не здесь же теперь оставаться.
– А сама почему не скажешь?
– Стыдно потому что! Перед ним ужас как стыдно.
– А передо мной нет, – заметила мать.
– А ты сама такая.
Возразить той было нечего.
– Может, переночуешь? – предложила она.
– Нет, – покачала головой Оля. – На последнюю электричку успею.
– Прости меня, Олька, – сказала мать, когда она уже стояла в дверях. – Если можешь.
Оля замерла, потом медленно повернулась.
– Теперь – могу, – глядя матери в глаза, тихо проговорила она.
Андрей окликнул Олю, когда она вышла из калитки на улицу.
– Оля, подожди! – сказал он. – Быть может, я могу тебе помочь?
Она отпрянула от него так, словно он намеревался ее ударить. Почему, Андрей не понял, а расспросить ее не представлялось возможным: она бросилась прочь.
Что ж, можно уходить. Он и пошел было по улице, но остановился, вернулся. Для очистки совести все-таки следовало выяснить, к кому она приходила и не случилось ли с ней что-нибудь опасное. Она его сестра, уже одно это накладывает на него обязательства по отношению к ней, и она совсем ребенок, хоть и старается казаться взрослой.
Андрей поднялся на крыльцо и постучал в дверь.
– Решила переночевать? – сказала открывшая ему женщина.
И тут же отшатнулась, поняв, что перед ней не Оля.
– Извините, – сказал он. – Здравствуйте. Меня зовут Андрей Ангелов. Я только хотел бы спросить, не произошло ли с Олей что-то опасное. И не нужна ли моя помощь.
Глядя на него, Лушка почувствовала такую растерянность, точно к ней на крыльцо высадился марсианин. Все в нем было чужое – и одежда слишком элегантная, и говорит вроде по-русски, а не по-нашему, и взгляд… Не смотрят так на незнакомого человека, во всяком случае, никогда Лушке не приходилось такого взгляда у людей видеть. Но под этим его взглядом она почувствовала не тревогу и не страх, а такое спокойствие, какого давно уже не чувствовала в жизни. Очень давно, она даже дату знала – с утра двадцать второго июня сорок первого года.
Лушка смотрела на человека, стоящего на пороге, и не могла произнести ни слова.
– Может быть, вы позволите мне войти? – спросил он.
– Проходите, – судорожно сглотнув, проговорила она.
Когда вошли в комнату, Лушка почувствовала себя как-то поспокойнее. А вернее, удивление ее возрастало так быстро, что уже оттеснило все другие, неясные чувства.
«Андрей Ангелов… – подумала она. – Это кто ж такой? На ангеловскую породу не похож вроде».
На кого-то он, однако же, был похож, и сильно. Только вот на кого, Лушка не понимала.
– Извините, что побеспокоил, – сказал Андрей Ангелов, войдя. – Позвольте узнать ваше имя?
– Лукерья. Анисимова, – ответила Лушка. – В чем же беспокойство-то?
– Отнимаю ваше время, – объяснил он.
– Андрей Ангелов, говорите? – с любопытством спросила она. – Вере Андреевне родня?
Странное что-то происходило с Лушкой! Будто просыпалось в ней что-то почти забытое, чуть не детское. И частью этого, полузабытого, было природное любопыство, от которого жизнь давно ее отучила.
