Ему казалось тогда, что впереди огромная жизнь – бесконечная. Сколько можно еще успеть – не перечесть! Да-да, они все успеют! И на все у них времени хватит, и столько еще впереди.
Он ни на что не жалуется, бога не гневит. И все-таки… Как быстро все пролетело… Как беспощадно и стремительно быстро!
И как много он не успел. Например, сказать Зое самое главное.
Сидя на лавочке в совершенно другом, незнакомом ему Парке Горького, он вспоминал поход в Карелию с Мишкой и маленькой Маринкой. Белла, конечно, пойти отказалась.
Вспоминал, как, стоя у реки, оглянулся – Зоя, присев на корточки, озабоченно прикусив губу, разводила костер. На газете лежали очищенные грибы – отборные белые, один в один.
Она не смотрела на мужа – костерок не разгорался. На обед планировалась грибная похлебка. Она злилась, кажется, чертыхнулась, с раздражением бросила коробок и подняла голову в поисках помощников. И тут увидела его.
– Что? Смотришь, вместо того чтобы помочь?
Он согласился:
– Ага. Смотрю вот. И все не могу насмотреться.
И увидел, как Зоя смутилась, зарделась, чуть нахмурилась от смущения. И повторила решительно:
– Лучше бы ты помог. Тоже, смотритель нашелся!
Вот эти минуты, которые потом и складывались в калейдоскоп человеческого счастья. Те самые минуты, которые набирались на эти пару «дней счастья». Теплый день, сосновый бор позади. Прозрачная и мелкая речка с белым песчаным дном. Косые лучи солнца, падающие на ее густые волосы. Кучка грибов, котелок над костром.
Зеленый брезент палатки и их сын, копошащийся с лопаткой на берегу.
Что еще? Что было еще? Ах да! Каток, был каток! Три скучных, холодных, коротких зимних месяца были раскрашены этим волшебным действом. Каток вокруг спортивной арены в Лужниках. Фонари. Снежинки под ними, снежинки вокруг. Кружат свой неспешный танец – крошечные, еле заметные балеринки.
Музыка. Сладкий кофе в буфете. Конечно же, с коржиком. Коржик крошится, опадает на куртки, обметывает губы – хрупкий, ломкий, отдающий содой.
Сын просит второй. Кофе не пьет – требует лимонаду. Чуть отогревшись, снова выскакивают на лед.
Александр чуть задерживается – снимает с канадок чехлы. Зою хорошо освещает желтоватый фонарь – круглая синяя шапочка, из которой вырвался локон, голубая куртка с опушкой. Белые варежки из козьей шерсти – конечно, любовно связанные тещей. Зоя поправляет Илюшке шапку – он недовольно мотает головой. Кажется, у них назревает скандал. Жена продолжает на чем-то настаивать. А, все понятно! Сын игнорирует варежки и в знак протеста продолжает крутить головой. Зоя огорченно машет рукой и отталкивается. «Да бог с тобой!» И плавно едет вперед.
Илья смотрит ей вслед, натягивает рукавицы и бросается следом. Догоняет ее, обхватывает за талию, и она, обернувшись к нему, прижимает его к груди и чмокает в лоб. Взявшись за руки, теперь они едут вместе.
Два самых любимых и дорогих человека.
В эти минуты Александр чувствует, что оглушительно счастлив. Счастье переполняет его, и ему становится страшно. Он выскакивает на лед и мчится вперед. Через два быстрых круга этот страх проходит. Страх того, что этого может не быть. Это может исчезнуть.
Что еще? Ах да! Море! Конечно же, море! Палатка на берегу под сомнительной тенью пирамидального тополя-одиночки, странным образом затесавшегося на берег.
Все еще спят. Александр выходит наружу – на часах почти шесть. Рассвет. Море спокойно и безмятежно – полный штиль. Солнце еще нежное, щадящее, не обжигает, ждет своего часа.
Довольно прохладно. И – никого! В отдалении несколько палаток таких же туристов-дикарей, не признающих тесных и густонаселенных, словно термитники, съемных квартир.
Семья из Питера, молодые ребята из Смоленска, пожилая пара из Кременчуга. Все спят. И правильно делают! А ему вот не спится. Он смотрит на горизонт, который тонет в тумане. На небо в легкой светло-серой дымке. И думает о том, что рядом, в душной палатке спят его близкие. Самые близкие, самые-самые.
Скоро тишина оборвется гвалтом прожорливых чаек, криками проснувшихся детей, женщины станут хлопотать, готовить завтрак. Поднимется суета, начнется день. Продолжится жизнь. А сейчас он наслаждается этими мгновениями тишины и покоя и ловит себя на мысли, что вот сейчас, именно сейчас, он совершенно счастлив.
«Ну что еще?» – Александр задумался.
Неужели так мало? Неужели это все? Все, что подсказала уже далеко не услужливая память? Не может быть! Здесь не наберется и на один день…
А, вот! Маленький Илюшка – лет семь, не больше. И поход в Художественный. Конечно, на «Синюю птицу».
Почему-то пошел он, а не Зоя. Почему – да разве сейчас вспомнишь. Сидели в амфитеатре, но видно все было прекрасно.
Заметив глаза замершего от восторга сына, Александр почти не смотрел на сцену – так было интересно наблюдать за Ильей.
Парень, казалось, оцепенел. Сидел как натянутая струна, не шелохнулся. Даже отказался в антракте идти в буфет, видимо, чтобы не спугнуть сказочные, дивные ощущения.
В его распахнутых глазах светились и восторг, и потрясение, и растерянность. Потом молча шли по бульвару. Сын крепко держал его за руку. Молчали.
Наконец Александр не выдержал.
– Илюша, что-то ты больно молчалив, а? Не болит ли чего? – спросил с мягкой иронией, пытаясь вернуть сына в реальность.
Мальчик вздрогнул:
– Папа, потом поговорим. Сейчас не могу. Или не хочу. – И печально вздохнул.
Нет, конечно, все понятно: спектакль завораживал, удивлял – декорациями, необычностью сюжета, игрой актеров. И все же было очень интересно, что же потрясло Илью больше всего?
Спустя пару дней сын ему объяснил: загробный мир, вот что так его потрясло. Оказывается, туда можно попасть? Можно проникнуть? И самое главное – он был, этот мир! Существовал! Там тоже жили? Просто в другом измерении, да? Просто не так, как здесь, на земле?
Тогда они с женой переглянулись – вот ведь как, оказывается.
Но запомнился этот путь – путь из театра. Сначала по бульварам, потом по набережной. Шли они долго – сын отказался от поездки в метро.
– Давай погуляем, а, пап?
Эта длинная дорога, эта молчаливая прогулка была почему-то очень счастливой. Александр, наверное, не смог бы и объяснить почему.
Да и зачем объяснять? Не все, что прекрасно и счастливо, не все, что ощутимо, не все, что осязаемо, нуждается в объяснении.
Просто ощущение – и все. Может быть, теплая ладошка сына, держащая его крепко, словно Илья боялся отпустить отца и оказаться беззащитным в этом пока еще непонятном мире. И его собственные ощущения – защитника, способного оградить.
Может быть, дело в Москве, его родном городе, майском, почти уже полностью укрытом сиренью.
