Это ее потрясло. Она поняла, что раньше, до приезда сюда, она и не понимала всего масштаба его богатства.
Да какого богатства! «И я, – думала Милочка, – имею ко всему этому прямое, абсолютно прямое, можно сказать, отношение».
Муж наблюдал за ней, пряча усмешку в смоляные усы – реакция Милочки его забавляла. Младшая золовка взяла ее за руку и повела в сад. Милочка обернулась на мужа, тот кивнул – пойди, посмотри!
Сад благоухал. Огромный, раскидистый и густой жасмин осыпал белоснежными лепестками землю вокруг. Кусты роз всех цветов, от белого до фиолетового и черного, распространяли сладкий, почти удушливый запах.
Три кедра – знаменитых ливанских кедра с пышными кронами – окружали бассейн с бирюзовой блестящей водой.
Возле бассейна, в тени деревьев, стояли белоснежные шезлонги для отдыха.
Милочка не могла скрыть свои чувства. Она ходила между всем этим великолепием растерянная и совершенно потерянная.
Ей даже стало страшновато. Куда она попала, господи! Она, Мила Иванова, выросшая в унижении и нищете? Неужели это все происходит с ней? И все это – реальность, а не сладкий и непонятный, чужой и короткий сон?
Свекровь смотрела на нее из окна, чуть сдвинув тяжелую штору.
– Как тебе эта русская? – тихо спросила она мужа.
Муж сделал неопределенный жест рукой.
– А что ты хотела? Они там другие. Смирись. А что еще нам остается?
Зейнаб-ханум поняла: муж тоже не в восторге от русской невестки. Да и она представляла ее другой – похожей на ту румяную и пухлую девушку с золотистой косой с черной блестящей шкатулки.
А эта… Эта слишком худая, даже костлявая. И коленки такие некрасивые и, наверное, острые. И очень короткие волосы, словно у мальчика. И слишком открытая грудь. Нет, конечно, красивая. Но чужая. И никогда не будет своей. Глава семейства, ее мудрый муж, как всегда, прав – надо смириться! Да, прав… А что им остается?
* * *
Подарок свекрови, толстенное золотое ожерелье с пестрыми камнями, Милочка не надела ни разу. На вопрос мужа почему, маме же будет приятно, ответила сухо:
– Парвиз, ты о чем? Куда мне этот… ошейник? Я ж не собака, честное слово!
Он вздохнул и развел руками:
– Восточный шик! Черт-те сколько денег стоит, ты мне поверь!
И растерянно повторил:
– Маме будет обидно, вроде как невнимание, что ли.
Милочка небрежно махнула рукой.
Как-то вечером, уже в постели, муж осторожно спросил:
– А может, останешься тут, еще погостишь? Здесь же рай, Милля! Солнце, бассейн. К чему мы приедем в Москву? К дождю и холодам?
Милочка посмотрела на него с нескрываемым ужасом. Остаться еще? Да к тому же без него? Она так яростно замотала головой, что Парвиз понял: последующие уговоры абсолютно бессмысленны и бесполезны.
Месяц отпуска пролетел быстро. Он изо всех сил старался развлекать молодую жену: они ездили по стране, ходили в гости, приглашали гостей к себе. Приемы получались пышными, яркими, с восточным, пряным запахом воздуха, ароматов сада, приправ и специй.
Разряженные важные дамы, жены больших боссов и богачей, самых значительных и важных семейств Бейрута, сверкали тяжелыми изумрудами, рубинами и алмазами. Казалось, что все это несметное богатство было выложено напоказ, как на прилавок – у кого ярче, у кого крупнее.
Женщины были красивы, словно перезревшие сочные персики, спелые янтарные груши, готовые истечь сладчайшим соком, как медовые темные сливы: ветер подует – и все, сорвутся, слетят с ветки, мягко шлепнутся о землю, и их тонкая кожица брызнет липким, сладким соком.
Русская жена Парвиза Патруди была им интересна. Они жадно ее разглядывали – от светлых и тонких, легчайших волос, белой нежнейшей кожи, карих глаз, смотрящих с бодрящей прохладцей, до узких и бледных ступней, бесстыдно обнаженных, с тонюсенькими ремешками босоножек.
Разглядев ее, они недоуменно переглядывались – нет, ничего, конечно, плохого, но и ничего такого особенного. Они тут же успокоились и занялись своими делами: сплетнями про подруг и знакомых, рассказами о прислуге и детях – словом, женщина женщину всегда поймет.
Одинокая Милочка стояла поодаль и с тоской взирала на все это действо – столы были накрыты в саду. Пышные белые шелковые скатерти с бантами, среди которых поблескивали ослепительно начищенные приборы, сверкали и переливались бокалы из баккарского хрусталя, в узких вазах стояли букеты роз и огромные, многоярусные этажерки со сладостями и фруктами, на которые слетались назойливые осы.
Прислуга разносила соки, лимонады и кофе. Милочка пила шампанское – дамы смотрели на нее с тихим ужасом. И ей становилось смешно.
Подтаивали, плавились, сочась сиропом и маслом, восточные сладости – пахлава, шакер-бура, халва, козинаки и рахат-лукум. От невозможной сладости Милочку тошнило. Она вспоминала любимый вафельный тортик и кислые барбариски – то, что она очень любила.
Бейрут ей нравился – в те годы он был прекрасен. Широкие тенистые улицы, шикарные магазины, кафе, где подавали отличный, душистый кофе и лимонады всех оттенков и вкуса – апельсиновый, лимонный, кизиловый и сливовый.
Магазины поражали роскошью и изобилием. В них она терялась – это было настоящим испытанием для неискушенных.
Но первый раж прошел, и это ей стало неинтересно – какой интерес в том, что все есть и всего много? Радость утрачена – так ей казалось.
И еще было жарко. Очень жарко, невыносимо жарко. Воздух, казалось, дрожал. В помещениях, разумеется, было прохладно – кондиционеры ревели и работали мощно. Ей хотелось прохладной московской осени, с разноцветными листьями, которые подгонял и кружил прохладный уже ветерок, ранней весны, с талым снегом, с набухшими, крупными почками вербы и робким пока еще пением птиц. И даже зимы, которую она прежде не ценила. А сейчас ей очень хотелось пышного снега, крепкого и хрустящего морозца и предновогоднего острого запаха хвои и мандаринов.
Разговоры на чужом, непонятном языке ее раздражали. Муж смеялся:
– Я же тебе говорил! Учи хотя бы английский!
А она хмурилась и обижалась.
К концу отпуска ее раздражало уже все – обильная, пряная и острая еда, совершенно не подходящая для русского желудка, нестерпимо хотелось квашеной капусты, огромных, мягких соленых огурцов и черного хлеба. Желательно с салом или с докторской колбасой. Раздражали жара, гортанный и резкий местный говор – казалось, говорящие все время ссорились или друг другу что-то доказывали. Резали глаз яркие цвета нарядов женщин, чересчур обильная косметика, которая на жаре растекалась, плыла, нестерпимый блеск золота и камней, которые надевались даже для выхода в магазин. От аромата душных и «крикливых» духов ее начинало мутить.
На улицах дымились мангалы, и дым, пахнущий жиром и мясом, заползал в ноздри, и ее снова начинало тошнить.
