– Значит, нам еще предстоит поворот вправо?
– Не знаю. Но пищеварительный сок – плохая замена крови…
Старик выглядел вовсе не таким больным, как говорил Виктор Львович, и это меня даже порадовало.
– Виктор сказал, что вы хотите покинуть нас…
– Рано или поздно это должно было случиться, – сказал я. – Я ведь тут мало-помалу теряю ощущение времени…
Он кивнул.
– С интересом буду следить за вашим творчеством… даже оттуда…
И с улыбкой поднял палец к небу.
Скромный нахмурился, но промолчал.
Я встал, чтобы откланяться.
– Минутку, – сказал Лев Дмитриевич, придвигая ко мне книгу Фукуямы. – Вы должны это взять.
– Но я читал, Лев Дмитриевич…
– Это…
В конверте, которым была заложена книга, были деньги.
Топоров с улыбкой протянул мне руку.
Мне показалось, что я пожимаю руку скале, облаку или историческому материализму.
Глава 30,
в которой рассказывается о черных воронах, необъяснимых убийствах и воплях дьявольских
21 сентября 1993 года по телевидению выступил президент Ельцин, который фактически распустил Верховный Совет, Съезд народных депутатов и объявил, что 11–12 декабря состоятся выборы в Государственную думу.
В тот же день его соперник – Председатель Президиума Верховного Совета Хасбулатов назвал действия президента государственным переворотом, а вечером Президиум Верховного Совета отстранил Ельцина от власти, возложив обязанности президента на Руцкого.
– Ну вот и посмотрим, – сказал Брат Глагол, не скрывая зевоты, – кто кого: Верховный главнокомандующий – бунтовщика или чеченский интриган – русского медведя…
Он целыми днями сидел у телевизора и пил, а вечером к нему присоединялся Август с шлюхами.
Самым странным было участие в этих попойках ангела Ванечки. Было непонятно, что его привлекало – выпивка или женщины. А может, было еще что-то: однажды я видел, как Август обнял Ванечку, сжав рукой его ягодицы, и поцеловал его взасос, и ангел принял это как должное.
Но мне 21 сентября запомнилось не столько началом открытой войны Ельцина и Хасбулатова, сколько нашествием ворон.
Хотя Троицкое находилось далеко от Москвы, здесь было довольно много серых ворон, городских, хитрых. Залетавшие из окрестных лесов черные вороны были малочисленны и держались особняком, не вступая ни в союзы, ни в драки с серыми.
И вот вдруг утром 21 сентября все переменилось.
Из леса, окружавшего со всех сторон Троицкое, ни с того ни с сего хлынули сотни, тысячи черных ворон, при появлении которых серые тотчас исчезли. Черные вороны обсели все деревья, крыши, карнизы и фонарные столбы. Они бродили в траве, рылись в песке на берегу пруда, сидели на дорожках и проводах, наполняя воздух отрывистыми хриплыми криками. Перед закатом вороны перебрались с луга на деревья и крыши, а утром разбудили меня многоголосым карканьем.
Охранники подстрелили несколько птиц и повесили черные трупики на шестах, но Виктор Львович приказал прекратить пальбу и не пугать женщин дохлятиной, и вскоре вороны вернулись на луг, дорожки и берег пруда.
Погода, впрочем, была довольно холодной, обитатели Троицкого сидели по домам и не обращали внимания на птиц.
А вот меня вороны раздражали.
Я пытался работать, вычеркивал прилагательные, вписывал другие, рубил предложения, увязавшие в деепричастных и причастных оборотах, комкал страницу за страницей, пил кофе чашку за чашкой, дурел от табачного дыма, а тут еще эти чертовы вороны, которые с утра до вечера орали, всюду гадили и норовили пробраться в дом, когда я открывал окно, чтобы проветрить комнату…
Что бы я ни делал, куда бы я ни пошел, всюду были вороны, изо дня в день – вороны, даже в голове были только вороны, чтоб им сдохнуть…
Я шатался по поместью руки в брюки, жуя фильтр сигареты, и думал о беде, которая погромыхивала где-то вдали, как гроза, медленно подползающая к дому, чтобы в какой-то миг обрушиться на крыши и деревья тяжелым ливнем, хотя, казалось, никаких ясных признаков приближающейся опасности и не было.
Матреша по-прежнему жаловалась на свои полуболезни и пила ликер, Баба Нина вязала, Нинель раскладывала пасьянс, Лев Дмитриевич по утрам выпивал стакан воды с тремя каплями йода, Лилия шлифовала переводы с испанского, Мона Лиза с утра до вечера не расставалась с Ванечкой, украдкой целуя его холодные пальчики, Брат Глагол пил и смотрел телевизор, а потом в обществе Августа и ангела Ванечки трахал минетчиц с Плешки…
Я чувствовал себя персонажем романа, рождающегося на моих глазах, но не понимал ни замысла книги, ни мотивов, которыми руководствовались действующие лица, не улавливал связей и не слышал тока подземных вод…
И даже когда я уяснил, что важной сюжетной коллизией романа стал конфликт между Топоровым-старшим и его приемным сыном Августом, суть этого конфликта оставалась для меня тайной, и не было поблизости никого, кто мог бы эту тайну мне открыть. При этом Нинель, мать Августа, сохраняла безмятежное спокойствие, словно никакого конфликта и не было…
Другая коллизия была связана с беременностью Моны Лизы, все более очевидной и вызывавшей у Виктора Львовича тоже очевидную, хотя и непонятную мне злобу. Что его так расстраивало? Может, причину следовало искать в отце будущего ребенка? Кто он? Брат Глагол? Но по возвращении из Италии Мона Лиза держалась от бывшего любовника подальше, да и он к ней не приближался. Неужели дурачок Ванечка?..
А я – случайно ли я оказался в этом романе? И какая роль мне отведена? А мерцающая Фрина с ее тайнами, недомолвками, с ее сейфом, с этим ребенком, замурованным в стене? Что за люди охотились за ее тайнами? Кто их послал? Почему ее организм так внезапно отказал? Какова роль Топорова в этой истории?..
Чем упорнее искал я ответы на эти вопросы, тем больше убеждался, что в песнях ангельских нет ни одной ноты, которой не было бы в воплях дьявольских…
В начале октября я позвонил Булгарину, заведующему отделом газеты, в которой дважды напечатали мои рассказы, и он сказал, что готов взять меня в штат обозревателем. Булгарин предупредил, что зарплата будет скудной. Меня это не беспокоило: собственные сбережения и конверт Топорова с пятью тысячами долларов сильно облегчали задачу устройства в новой жизни.
Мы договорились встретиться на следующий день в редакции.
С облегчением вздохнув, я положил трубку на рычаг, надел куртку, вышел из дома, но не успел закурить, как снова превратился в персонаж романа, причем мне пришлось без всякой подготовки выступать в роли, которой я боялся больше всего, – это была роль нежелательного свидетеля.
Сначала я услышал голоса за кустами лимонника, которые росли по обеим сторонам дорожки, посыпанной гравием. Слов было не разобрать, но в голосах звучала такая злоба, что я замер на месте и поостерегся чиркать зажигалкой, чтобы не привлекать к себе внимания. Потом заговорила женщина – это была Мона Лиза. Голос ее был тих и сбивчив.
