Сезанн с матерью были глубоко привязаны друг у другу. Он был ее любимцем. Она рано заметила и поощряла его интерес к рисованию и живописи, во всяком случае к раскрашиванию, – вот вам еще одно достойное применение иллюстраций «Магазен питтореск». (Не вздрогнул ли Сезанн от неожиданного совпадения, когда прочел в похвальном слове Бодлера, посвященном Делакруа, пассаж о ребенке, которому судьбой предназначено стать великим колористом?) Мадам Сезанн не могла похвастаться обширными познаниями в искусстве – ее любимой картиной была точно исполненная ее сыном копия мелодраматического произведения Фрилье «Поцелуй музы» (1857), которая висела в ее комнате и путешествовала вместе с ней из города на побережье и обратно, – но она верила в Поля как художника
{149}. Она была ему моральной опорой. Через несколько лет после смерти Сезанна Мари Сезанн писала своему племяннику, сыну художника, делясь некоторыми воспоминаниями детства: «Я помню, как мама упоминала Пауля Рембрандта и Пауля Рубенса, обращая наше внимание на сходство имен этих великих художников и имени твоего отца. Должно быть, ей были известны его амбиции; он нежно любил ее и, без сомнения, боялся ее меньше, чем отца, который не был тираном, но не в состоянии был понять никого, кроме тех, кто трудится, чтобы разбогатеть»
{150}. Сама Мари была к искусству совершенно безразлична, и ей не нравились работы брата. К моменту своей смерти в 1921 году она владела всего одной картиной – этюдом горы Сент-Виктуар. Будучи в преклонном возрасте, Мари ответила одному из посетителей, решившемуся спросить, почему у нее так мало работ Сезанна: «О, сударь, у меня эта Сент-Виктуар только потому, что брат мне ее навязал, и еще чтобы не огорчать его! Я ничего не смыслила и сейчас не смыслю в живописи брата! А он не раз говорил мне: „Мари, я величайший живописец из ныне живущих“!»
{151}
Когда им исполнилось пять лет, Поля и Мари отправили в маленькую частную школу на улице Эпино, которой руководил Тата Ребори, учиться чтению, письму и счету. Уже с пятилетней Мари были шутки плохи, а в ее шестьдесят и подавно: так и видишь вечно поджатые губы и слышишь нравоучительный тон. Продолжая свои воспоминания, она рассказывает племяннику:
Твой отец нежно обо мне заботился; он всегда был очень добр, и, возможно, он отличался от меня более мягким характером, а я, кажется, была с ним не слишком ласкова; наверняка я его подначивала, но поскольку он был сильнее, то ограничивался предупреждением: «Уймись, детка; если я тебя шлепну, будет больно».
Когда мне было около десяти, он стал полупансионером в школе Сен-Жозеф, которой руководил аббат Савурен и его брат-мирянин; думаю, именно в этот период он получил первое причастие в церкви Святой Магдалины. Он был тихий, послушный, понятливый ученик, усердно занимался, обладал хорошими способностями, но никакими особыми талантами не блистал. Его упрекали в слабохарактерности; возможно, он слишком легко поддавался влиянию. Школа Сен-Жозеф вскоре закрылась, думаю, директора не очень хорошо справлялись
{152}.
За тремя годами обучения в школе Сен-Жозеф (1849–1852) последовали шесть лет в коллеже Бурбон (1852–1858). Будучи полупансионером, то есть проводя в коллеже весь день, Сезанн по-прежнему оставался близок с матерью. С ней он мог мечтать вслух. Ему было кому излить душу. Он поверял ей не меньше тайн, чем закадычному другу Золя. Возможно, совершенно случайно он нашел поддержку в настольной книге советов художникам Томá Кутюра («Méthode et entretiens d’atelier», 1867), в которой автор подчеркивает роль матери. «Да, в женщинах, и в особенности в матери, вы найдете лучших советчиков»
{153}. Сезанн принял это близко к сердцу. Много лет спустя, наставляя молодого художника Шарля Камуана, он писал: «Радуюсь за Вас, что Ваша мать с Вами, в минуты усталости и огорчения она будет Вам самой верной моральной опорой и живым источником, откуда Вы сможете черпать новые силы для занятий искусством, которым надо овладевать не вполсилы и не от случая к случаю, но спокойно и постоянно, и тогда обязательно придет состояние ясности, которое поможет Вам и в жизни»
{154}. Сезанн полагался на свою мать, а она по-своему полагалась на него и старалась как могла вознаградить его за труды. В истории она осталась безмолвной (в отличие от словоохотливого Луи Огюста). Единственные ее слова, которые дошли до нас, свидетельствуют о ее убежденности в том, что в конце концов все будет хорошо, поскольку в «малыше что-то есть»
{155}. Ее вера в него была неколебима.
От материнской веры до уверенности в себе долгий путь. Сезанн был одновременно и свободен, и несвободен. С одной стороны, ему не нужно было зарабатывать на жизнь. В этом смысле он действительно был sans profession. Точнее, у него не было жизненной необходимости продавать свои картины, что можно считать подарком судьбы. (Было бы преувеличением сказать, что он даже не мог их раздаривать, но не таким уж большим преувеличением: не все их принимали.) С другой стороны, он зависел от ежемесячного содержания, которое положил ему отец. Сезанн был привязан к отцу шнурками его кошелька или, скорее, ботинок из невыделанной кожи (способ сэкономить на чистке)
{156}. Le papa всяко не дал бы умереть с голоду.
Le papa, в свою очередь, не видел конца-краю субсидиям, а Луи Огюст не привык раздавать милостыни без счета. Кроме того, он желал сыну добра, сообразно своим понятиям. Вполне естественно, что он хотел повлиять на ситуацию посредством финансовых рычагов. В первую очередь встал вопрос, в какой сфере Поль продолжит образование после окончания коллежа Бурбон и какую профессию изберет. У Луи Огюста решение было готово заранее: мальчик должен выучиться на юриста. Право – вот достойная стезя. Все остальное – нет.
