В том, как он обнимал ее в танце, не было ничего двусмысленного, и Елена сама прижалась к нему чуть сильнее, не осознавая, что в его объятиях пытается спастись от грубого и жестокого мира и от предательства, на которое оказался способен самый близкий ей человек.
* * *
Костя родился очень крупным ребенком – почти пять килограммов, и акушерка, принимавшая его, произнесла дежурную фразу восхищения:
– Генералом будет! – на что пациентка, новоявленная мать, скептически хмыкнула. Скепсиса, иронии и энергии в этой женщине было хоть отбавляй, даже трудные роды не могли изменить ее характер. – А кем же, мамочка? – запал восторга в акушерке еще не иссяк. – Брать выше – генералиссимусом?
– Посылать людей на бойню – преступно, – фанатично заявила бескровными обкусанными губами пациентка. – И ради каких таких целей? Ради государства, которое…
– Все-все-все! – перебила ее акушерка. – Я вас поняла. Вы из тех, кто читает этот, как его… «Архипелаг ГУЛАГ».
– Высылать лучших людей из страны тоже преступно. Бродский… Сейчас почти середина семидесятых, двадцатый век кончается, а они с Солженицыным как с предателем…
– Как ребенка-то назовете, мамаша? – опять бесцеремонно перебила ее акушерка, которой было глубоко наплевать на политику, потому что была она женщиной простой и непривередливой, уже давно привыкшей к странностям только что разрешившихся от бремени пациенток.
– Константином. В честь моего отца, не вернувшегося из сталинских лагерей…
– Да ладно вам выступать! – наконец не выдержала акушерка. – А то вас из родильного в дурдом отправят. Не я, конечно, но если кто из начальства услышит…
– Я готова, – со смирением первой христианки заявила та.
– О ребенке бы подумали!
…Как раз о ребенке мать думала в первую очередь. И в последующие годы тоже. Но думала как-то так туманно, гипотетически, волнуясь из-за того, что тому придется жить в тоталитарном государстве, поэтому Костя часто ходил с оторванными пуговицами, довольствуясь пригоревшей манной кашей. Но капризным мальчиком не был – добрый и веселый, он не обращал внимания на такие мелочи.
Все свои юные годы Костя провел в самой что ни на есть диссидентской обстановке. По ночам мать с отцом упоенно слушали радио «Свобода» на специально приобретенном для этих целей дорогом немецком приемнике, а днями квартира была заполнена разными людьми – странными, интересными, иногда даже страшными, а иногда очень милыми. Людьми, которые были недовольны существующим строем. Нет, революционерами и заговорщиками они не являлись, иначе бы их компанию давно отправили на Колыму или, вернее, в психиатрическую клинику, но были и такие, по которым давно плакал сто первый километр. На даче время от времени тоже жили диссиденты.
Было много разговоров, споров, в кухне нельзя было разглядеть сковородки сквозь густой табачный дым. Сох в стаканах терпкий советский портвешок, который больше будоражил, чем опьянял, по рукам ходили самиздатовские списки запрещенных книг.
Отец у Кости работал грузчиком в продуктовом, хотя по специальности был инженером-механиком, а мать писала изощренным эзоповым языком язвительные статьи, которые никто не печатал. Потом какой-то бывший одноклассник взял ее курьером в свою газету, где он являлся ответственным секретарем и потому мог позволить себе некоторые вольности. На кусок хлеба с маслом хватало, хотя того одноклассника мать за глаза и в глаза страшно ругала, повторяя все время, что тот «продался».
Костику такая жизнь нравилась – в ней был романтизм и еще нечто такое, что заставляло держаться в постоянном тонусе. За их семьей даже следили иногда – в основном из-за тех личностей, которые посещали их дом, отец категорически запрещал откровенничать по телефону, утверждая, что тот на «прослушке», несколько раз происходили неприятные инциденты, когда «проклятые гэбисты» решали напомнить, кто в стране хозяин, но, в общем, каких-то особенных неприятностей не случалось. Огромная империя шла к развалу, и к середине восьмидесятых высказывать свое недовольство можно было уже почти спокойно. Потом случилась перестройка, гласность и либерализация. Отец к тому времени умер от рака легких, осталась у Кости одна мать. Седая, нервная, с вечным пламенем в глазах, окутанная сизыми клубами табачного дыма, она сначала радовалась происходящим переменам, потом, когда даже хлеб с маслом стали дефицитом и за ними пришлось гоняться по магазинам с продуктовой карточкой, немного приуныла.
Но теперь на тесной кухне стали собираться Костины друзья – и все так же велись под дешевый портвейн бесконечные разговоры, правда, теперь больше литературно-философские. Кафка, Кастанеда, Булгаков, Толкин, Саша Соколов, Войнович, Хайдеггер – все перемешалось в одну кучу.
Костя уже не мог без этого интеллектуального трепа, он даже думать стал, используя цитаты, компиляции, ассоциации и прочие аллитерации. С раннего детства в него впиталось желание вертеть изменчивым словом как угодно, строить на его основе различные умозаключения, страдать и радоваться, любить и ненавидеть. Сам бог велел ему заняться литературой – и он ею занялся.
Преподаватели на факультете журналистики Московского университета нашли у него способность к творчеству, впрочем, постоянно пеняли талантливому парню на его склонность к демагогичности. Вокруг него вечно вертелись девушки-интеллектуалки в широких юбках, деревянных бусах и с длинными распущенными волосами, которые даже в постели ни на минуту не забывали щебетать об особенностях прозы Пастернака и экзистенциализме Сартра. Вертелись также рядом с Костей многочисленные пестрые юноши – с патологическим аппетитом, угрями, перхотью и зачатками алкоголизма, постоянно перебегавшие из стана друзей в стан врагов и обратно. Костя считался их предводителем, поскольку в свободное от возлияний и диспутов время успевал писать статейки на самые различные темы. У многих хватало сил только на богемный образ жизни.
Все они были тоже своего рода диссидентами, ибо больше всего боялись быть похожими на обывателей, на окружающих их людей, которым на Сартра с Камю было наплевать и которые читали Борхеса только потому, что это модно.
Статьи статьями, но Костя стал ловить себя на мысли, что ему даже хочется написать роман – самый настоящий толстый роман. Не о любви, конечно, хотя без ординарной лав стори, не особенно мешающей основной идее, в крупном литературном произведении тоже не обойтись. В центре – герой нашего времени, рефлексирующий человек эпохи постмодернизма. Конфликт двух эпох – тоталитарное прошлое и капиталистическое настоящее. Предстояло создать произведение сложное, не для формата покетбуков, но тем слаще было Косте обдумывать сюжет. Он уже набросал в черновике первые две главы, как вдруг ему повстречалась Елена.
Вернее, не вдруг. Он точно рассчитал, что именно с этой девушкой ему будет удобно. Возраст у него уже был не юношеский, а приводить каждую неделю к себе в дом новое легкомысленное создание в деревянных бусах, цитирующее в разгар любовных утех лирику Верлена, надоело. Елена была «золотой серединкой» – не мещанка, мечтающая только о материальных благах, но и не инфантильная интеллектуалка, небрежно сорящая на простыни табачным пеплом. Все в ней было в меру – и красоты, и невзрачности, таланта и здравого смысла, стремления к покою и желания выразить себя… Художница! Человек творческий, то есть способный понять его, Костю, но вместе с тем далекий от беллетристики, что было несомненным достоинством, ибо он уже навидался на своем веку всяких там поэтесс. Вообще, именно поэтессы набили у Кости оскомину, в отличие от всех прочих литературных дам. Да, у Елены определенные сложности с характером, слегка завышена самооценка… но это все мелочи, добродушный Костя смотрел на них сквозь пальцы.
