Он спросил ее так потому, что слишком просто, не по вечернему она была одета – майка и шорты, делающие ее похожей на подростка. «Протестантка, – подумал он с легкой досадой. – Лишь бы не как у людей…» Впрочем, досада тотчас же испарилась – и все потому, что ее рисунок заинтриговал, даже взволновал его. А все остальное не имело значения.
Перед выходом из здания Терещенко показал Елене большой зал на первом этаже, где висели ее картины, приобретенные им на недавней выставке. Странно и притягательно смотрелись они здесь, в светлом и просторном помещении, предназначенном, вероятно, для конференций или собраний, сюжеты графических работ были отвлеченны и приземленны. Они говорили совсем о другой жизни – о задворках, бедности и одиночестве, о жизни, ничем не напоминающей эту, которая кипела здесь, в здании компании, – деловую и солидную.
Появилась пара солидных господ, вероятно, руководителей компании – они были представлены Елене только по имени-отчеству, – но тоже очень приятных, вежливых и веселых, чем-то похожих на главу фирмы. Потом прибежал бойкий юноша, по виду – точно клерк, с ксерокопией одного из Елениных рисунков и с милым нахальством, как раз соответствующим его социальному статусу. Он попросил у художницы автограф.
Словом, визит в контору Терещенко прошел очень славно, по-дружески, что не могло не очаровать Елену, хотя где-то в самом дальнем уголке своего сознания она понимала, что все это не вполне искренне и сделано скорее для того, что так надо, так полагалось. Но она не придала такой мелочи значения. Она смотрела на Федора Максимовича почти с любовью.
– Идемте, – произнес он, протягивая ей руку. – Теперь предстоит вторая часть нашей встречи. Надеюсь, не менее интересная.
Ресторан был из тех, что у всех на слуху – не самый дорогой и помпезный, но один из хороших, уважаемый творческой интеллигенцией. Федор Максимович все рассчитал. И интерьер, и обслуживание были простыми и приятными, подростковый наряд Елены никого не шокировал. Или, может быть, никто не подал виду?
– У меня такое чувство, будто я пришел сюда со своей дочерью, – произнес Терещенко с улыбкой. – Вы, Елена, в самом деле похожи на мою младшую дочь. Чем будем подкрепляться?
– На ваше усмотрение, Федор Максимович. Я думаю, во всем этом вы разбираетесь лучше меня.
Они сидели у окна, выходившего на Тверскую, – вид был очень солидный и уютный, на такую улицу не грех и посмотреть.
– Вообще-то я из простых, из провинциалов, – мягко улыбнулся Терещенко, оторвавшись от меню в кожаном тисненом переплете. – Так вы говорите – на мое усмотрение…
– Вы аристократ, Федор Максимович, – рассудительно заявила она. – Самый настоящий русский аристократ. Барское благородство у вас в повадках, в словах, в крови, наверное, тоже – по всему видно… Я не обидно говорю?
– Нет-нет. На счет того, что в крови, – это уж комплимент, я сам себя сделал… Но это все… получилось само собой, вне зависимости от остального.
– Сомневаюсь…
– Вы о том, что у меня часы от Картье и все такое прочее? Напрасно, – грустно покачал он головой. – Каждый человек, не важно, каково его финансовое положение и каков социальный статус, должен быть человеком, а не свиньей.
– Я ни о чем таком не думала, – возразила Елена. – Хотя вы правы, бедность иногда так груба…
– А вы, милая девочка, принадлежите к совершенно особому слою. Вы художница, вы свободны. Я предлагаю заказать телятину по-провански.
– По-провански? – переспросила она. – Наверное, что-то из быта трубадуров… Прекрасно.
Он сделал заказ.
– А разве вы не чувствуете себя свободным? – спросила потом она, чтобы поддержать разговор.
– Нет. Да вы это и сами понимаете. Видите: я генеральный директор солидной фирмы, занимаюсь благотворительностью, я муж, я отец троих дочерей, я дедушка, в конце концов… Все это требует от меня многих жертв. Время малиновых пиджаков и золотых цепей уже прошло. Я думаю, скоро даже средний и мелкий бизнес остепенятся, исчезнет и станет немодным все блатное – повадки, словечки… Провинция – о, там все еще очень нескоро изменится в лучшую сторону, но тоже непременно, непременно!
– Вашими бы устами…
За окнами ходили красивые люди в стильной одежде – Тверская требовала соответствующего наряда. На противоположной стороне сияли хрусталем, огнями и бархатом витрины какого-то бутика, по проезжей части бесшумно мелькали глянцевые иномарки. «Как где-нибудь в Лондоне или Нью-Йорке», – мелькнула мысль у Елены, которая в тех городах никогда не была, но собиралась непременно побывать. Неожиданно ее охватила лихорадочная жажда деятельности, встреч и путешествий. Она почувствовала, что готова заниматься чем угодно и рядом с кем угодно, лишь бы то, что она видела в окне старой дачи, стерлось из ее памяти…
У окна вдруг остановился бездомный в лохмотьях и, задумчиво ковыряя в носу, уставился на Елену. Моментально охранник, стоявший у входа в ресторан, стал гнать его, но нищий упирался, выражая свое возмущение простыми русскими словами, – он тоже чувствовал себя свободным.
Федор Максимович подозвал к себе официанта.
– Вот что, голубчик, передай это тому бедняге, – он достал деньги. – И пусть уходит.
Понимающе и сочувственно просияв, официант тут же выскочил на улицу и протянул нищему купюру, словно поступок Федора Максимовича был ему чрезвычайно по душе. Бездомный отдал честь окну и печатным, хотя все равно не очень ровным шагом пошел прочь. «Как в Париже… – снова мелькнуло в голове у Елены. Будто какой-то клошар, ночевавший на берегу Сены, под мостом, вылез на свет божий, решив прогуляться по Елисейским полям… – Но как все точно – та сумма, которую достал из кошелька Терещенко! Если бы меньше – как-то несолидно для такого богатого человека, вдруг решившего подать милостыню, если больше – уже выпендреж и моветон, нечего развращать люмпенов крупными купюрами, а то перепьют и подохнут где-нибудь в ближайшей подворотне. Ах, как все точно и гармонично! – она даже почувствовала раздражение. – Интересно, а каким будет следующее, после Федора Максимовича, поколение? Идеальные люди, новые князья Мышкины? Кстати, если он такой хороший, этот Терещенко, то почему такой грустный? А вдруг его совесть за что-то ужасное, за какой-нибудь чудовищный грех в прошлом мучает?»
– Чему вы улыбаетесь, Леночка? Простите, Елена… – добродушно спросил Федор Максимович.
– А я, если подумать, тоже несвободна, – сказала она. – Хотя и считается, что богемная публика может позволить себе все что угодно.
– Положение обязывает?
– Да. Даже безумства и дурачества должны соответствовать общему стилю.
– Вы способны на безумства? – осторожно спросил Терещенко.
– Я? Вряд ли, – она саркастически улыбнулась, а голубые глаза сверкнули ярко и невинно. – Мне это неинтересно.
Им принесли заказанное. Официант предложил на пробу вино, Елене оно понравилось. Она не была голодна – в последнее время ей в голову лезли мрачные мысли, отнюдь не способствующие хорошему аппетиту, но сейчас желание отвлечься и забыться пересилило все, и Елена с наслаждением вдохнула запах стоявшего перед ней блюда.
