Киллер молча кивнул.
Даже не кивнул, а так, подбородком дернул, вверх-вниз. Согласие выразил. Вздохнул, обхватил кружку ладонями.
– Это… ты тоже не обижайся, Дон, ладно? Я с этим сном… в общем… сам ничего не пойму. Снилась муть какая-то. – Отставил кружку, потер лицо ладонями, словно пытался проснуться. – Что брожу по городу, вроде самый рассвет, но город какой-то не такой. Старинный. Вывески с ятями там были, это помню. И что лужи были, а над головой выли самолеты. Но я никуда не выходил, честно! Я что, совсем идиот – сейчас один ходить?
Под конец Киллер почти кричал, морщился и выглядел настолько несчастным, что Дон устыдился. Он бы, пожалуй, закрыл больную тему, но отлично помнил, как Филька расспрашивала его самого, заставляла вспоминать, говорить, ругаться и плакать – и все прошло. Ну, почти все. Иногда все же кошмары снились.
– Да ладно. Все мы иногда вроде и не идиоты… – Дон опять потянул Киллера к себе, обнял: тот дрожал, словно в мороз. – Я верю, что ты никуда не ходил. Ты бы сказал, если бы было очень нужно, я знаю.
Киллер благодарно вздохнул и немного расслабился. А Дон вытянул из-под Киллера свой свитер, так и забытый на диванчике, и сунул ему в руки.
– Надевай, сосулька.
Послушно надел. Натянул воротник по самый нос, спрятал руки в рукава. Привалился к Дону спиной.
– Спасибо. Дон, ты не думай, я бы правда сказал, если б… Но сон же! И пижаму эту я не ношу, она вообще непонятно как…
Судя по малиновому уху прямо перед Доновым носом, Киллер опять покраснел. И замолк, словно подавился.
– А у меня тоже медведь есть, – со вздохом признался Дон. – Зеленый. Я с ним сплю, чтобы дрянь всякая не снились, его Филька подарила. Только никому, ага?
Киллер аж обернулся, уставился во все глаза, моргнул и ужасно серьезно кивнул.
– Ага. – А потом фыркнул, спрятав нос в воротник свитера, и совсем тихо попросил: – Расскажи. Ты же знаешь, кто такая Филька? И почему – медведь?..
Первым желанием было отшутиться, но Дон его послал в сад. Доверие такое доверие… ну и ничего ж ужасного не случится, если Киллер узнает. Он же не пойдет трепаться направо и налево, как Марат. Вот Марату бы ни за что не рассказал. А Киллер – это ж совсем другое дело. Почти как Кир, его личный Ришелье…
– Вообще-то я не знаю, кто такая Филька. Она ничего не рассказывает, зато знает сорок три языка. И не меняется. Внешне не меняется, понимаешь?
Киллер оживился, заерзал:
– Интересно! А ты ее давно знаешь?
– Ага. Чуть не с рождения. А может, и с рождения. Она дружит с матерью, ну, насколько Филька может дружить. Раньше часто к нам заходила…
…пила с мамой чай, приносила маленькому Дону всякие интересности: книги, старинные часы, заводного китайского болванчика, краски. Помнится, из-за красок они с мамой как-то поспорили. Мама ни за что не хотела, чтобы Дон рисовал или, боже упаси, играл – в театре, на рояле или в футбол, неважно. Мама хотела, чтобы Дон стал кем-то серьезным и солидным, а не «безмозглой и бестолковой богемой». Хотя Дону казалось, что его отец как раз был не серьезным и солидным, а самой что ни на есть богемой.
Фильке удалось убедить маму, что мальчик должен заниматься тем, чем ему хочется, только тогда из него выйдет что-то серьезное. Пусть даже не солидное.
Дону тогда хотелось только рисовать, читать, снова рисовать и снова читать. И немножко хотелось понять, почему мальчишки во дворе все время бегают вместе, орут, сшибают все на своем пути и совершенно не замечают его.
Почему не замечают, он начал догадываться, когда пошел в первый класс. Тогда они с мамой жили на Ваське, около кладбища, и Дон пошел в ближайшую школу. Почему-то в свою Филька не позвала, да Дон вообще не знал, что она там преподает. Ему тогда казалось, что Филька – продюсер, или режиссер, или редактор… в общем, кто-то очень важный и суровый.
С первого сентября перед Доном открылась совершенно иная жизнь. Его одноклассники не читали даже «Гарри Поттера», не говоря уж о Толкине или Дюма. Они вообще не умели читать! Зато им было весело вместе. Они дружили, играли в футбол и делали ужасно много всякого интересного. Вместе.
А Дон был один и дружить не умел.
Его научил Кот. Одноклассник, звали его Васей Полосатиковым, но он гордо представился первого же сентября:
– Кот. Держись меня – не пропадешь!
Дон держался. Целых два года. Почти два. На выданную мамой мелочь водил приятелей в кино – у Кота быстро образовалась своя команда, с которой точно не пропадешь. Лазил с ними через забор на кладбище, играл в войнушку, врал училке, тырил булочки в столовой…
На слабо тырил. Знал, что нельзя. Не хотел. Не видел смысла – булочку можно просто купить, а если украсть, буфетчица обидится, а она хорошая тетка, добрая. Но Кот фыркал и заявлял: слабо, маменькин сыночек! Остальные тоже фыркали и смеялись. А Дону очень хотелось доказать, что он не маменькин сыночек, что он может, что он храбрый и сильный.
Он и доказывал. Сначала булочки, потом драка с третьеклассниками из соседней школы. А под конец – это.
Дон замолчал, поймав себя на том, что теперь держит Киллера не потому, что тому холодно, а потому, что просто надо за кого-то держаться. Так проще вспоминать.
– Кот… – повторил за ним Киллер. – Он был похож на Поца?
– Нет. То есть да. То есть… ну… внешне не похож, он был рыжий и в веснушках, как Уизли. А замашки те же. Царь мусорной горы.
– Ты злишься.
– Злюсь. Но не на него, а на себя. Никто меня за язык не тянул…
Ну да. За язык не тянул, но Кот так обидно смеялся! Так обидно, что Дон готов был любым способом доказать, что он не боится. Что он не маменькин сынок!
Маленький был. Только маленький возраст – не помеха большой дури.
Про Кунсткамеру все знали, что это нехорошее место. Сложно не знать – туда только подойдешь, уже понимаешь: там живет ужас. Страшный, голодный, злой, беспощадный. Совсем не то, что на кладбище. Туда даже ночью можно ходить, если не полнолуние и на тебе крест. А в Кунсткамеру… Днем еще ладно. Хотя все равно – брр.
Но ночью – совсем другое дело. Полнолуние там, или новолуние, или вообще белая ночь, даже к самому зданию лучше не подходить. Если ты не самоубийца – нельзя.
Но он сказал Коту, что можно.
Он – не боится!
Он останется там на ночь. Один. Кот не может – а он может!
И остался. Очень хотелось сбежать, не заходить туда, но признаться Коту, что струсил, – это ж потом всю жизнь быть трусом, хомяком и маменькиным сыночком.
Нет, совершенно невозможно было отказаться!
У Кота там работала тетка. Уборщицей. И он стянул у нее ключ от кладовки, чтобы Дон мог спрятаться до ночи. Но только до ночи! Просидеть до утра в кладовке – не считается! А чтобы считалось, Кот оставил в одном из залов «секрет»: его надо было найти и принести Коту утром, как только откроется Кунсткамера.
