Отец с дедом, когда на рыбалку все-таки отправлялись, обычно возвращались ни с чем. Дед только руками разводил: пекло! Но, несмотря на жару, они все же пару раз привозили большой улов. Я хорошо помню на кухне запах свежей рыбы, дед чистит чешую, а потом обмакивает рыб в муке и жарит на подсолнечном масле. Или, напротив, нанизывает через глаза рыбех на леску — а потом вывешивает их сушиться на балкон (а бабушка прикрывает вязанки марлечками, чтобы мухи не засидели и не отложили яиц: гигиена прежде всего).
Рыба во всех ее проявлениях была дедовой вотчиной. Равно как и мытье посуды после обеда. А бабушка поутру обычно отправлялась на рынок или по магазинам. С каждым годом товаров и продуктов в продаже становилось меньше, и делались они хуже. Поэтому, чтоб хотя бы сохранить привычный рацион питания, ей приходилось все дольше стоять в очередях и все больше пробегать по городу.
Свои обязанности имелись и у меня. В доме, где мы жили, был так называемый «наш» магазин. Туда бабушка частенько посылала меня. И если в шестьдесят восьмом году я еще мог там спокойно купить масло и колбасу (правда, только вареную и одного сорта), то через десять лет масло там приходилось ловить и выстаивать длинный хвост, а о колбасе и речи не могло быть. А к середине восьмидесятых из товаров первой необходимости в «нашем» и вовсе один хлеб остался.
Бидон с квасом (или с молоком)
А еще меня посылали за квасом. Вот другой объект, кстати, достойный занесения в кондуит забытых вещей: алюминиевый или эмалированный бидон, двух— или трехлитровый, с которым хозяйки ходят за продуктами, отпускаемыми в розлив. Сейчас в Москве продавать разливное молоко вовсе запретили. Однако торговля им, а также квасом, процветает в области. Но даже там за ним отправляются с пластиковыми бутылями — пятилитровыми, в крайнем случае двух.
За квасом я мотался охотно. Обычно бочку привозили на площадь Героев или на площадь у базара. Требовалось, конечно, постоять — человек пять как минимум, а то и пятнадцать выстраивалось. Зато я мог, вдобавок к трем литрам в бидончик, выпить, не отходя от бочки, большую кружку за шесть копеек — своего рода приз за то, что сходил.
Иногда я помогал бабушке, когда требовалось принести с рынка что-то тяжелое: картошку, кабачки, синенькие, арбуз. Иногда они шли на рынок вдвоем с дедом. Или она посылала его одного (в тот день на причал дедуля не ездил). Особенно было интересно, когда начинался сезон и дед покупал на рынке арбузы или дыньки.
Тогда он до самого обеда нагнетал интригу. «Какой же я арбуз купил? — то и дело вопрошал патетически. — Бурьян? Или мед? Думаю, все-таки мед. Кавун так трещал, когда я его сжимал — ух, крепкий!» Он готов был задавать и задавать риторические вопросы без устали, пока бабушка не обрывала его с деланым гневом: «Ну что ты, Саша, себя все нахваливаешь, ей-богу! Это, в конце концов, даже неприлично!»
Когда время подходило к обеду, арбуз, предварительно охлажденный в холодильнике и вымытый, водружался на стол на блюдо. Разрезание арбуза являлось почетной дедулиной обязанностью. И вот он заносил над ягодой нож и снова восклицал: «Ну, что мне продал этот армянин (или этот хохол, или та станичница, или тот грек)? Траву? Или чистый сахар, как обещал?» Он вонзал кинжал в арбузную плоть и панически вскрикивал: «Не трещит! Бурьян! Обманул, собачий сын!» — «Саша, Саша, что ты говоришь такое?» — вмешивалась бабушка. Но тут кавун распадался на две части, и мы видели, что плоть его сочна, красна и сахариста. «Не обманул? — с каким-то даже удивлением восклицал Александр Матвеевич. — Неужели не бурьян?» И он отрезал кусочек мякоти и протягивал вроде бы мне — а потом, цоп, и отправлял себе в рот, и жевал, блаженно улыбаясь, и приговаривал: «О, и правда мед!»
Да эти спектакли любого сладчайшего арбуза стоили!
Обед обычно готовила, конечно, бабушка. Она приходила с рынка или из магазина, прикладывалась отдохнуть минут на сорок — порой и задремывала, — а потом отправлялась на кухню. По своему признанию, выучилась стряпать она только в шестьдесят, когда умерла моя прабабушка Ксения Илларионовна. Для новичка она готовила очень прилично.
На всем (я хорошо понимаю это сейчас) ей, как и моей маме, приходилось экономить. Супчик варился не из курицы, а из потрошков (курица стоила дороже трех рублей, а потрошки на рынке — рупь двадцать). Если все-таки приобреталась хохлатка, то из нее изготовляли одновременно два блюда, и первое, и второе. Сначала ели суп, а потом курица обваливалась в яйце или сухарях и обжаривалась — получалось главное блюдо, которое подавалось с макаронами, рисом или картошкой. Сладкий перец ели фаршированный молотым мясом, а то и просто рисом. В сезон, когда цены на рынке падали до десяти, а то и пяти копеек за килограмм, приготовлялись тушеные кабачки или синенькие (то есть баклажаны). На зиму заготовлялись банки: икра кабачковая, соте из баклажан — и вкусненько, и остро, и витамин. Когда дело доходило до закруток, на рынок вместе со старшими командировался я, и мы притаскивали купленные по демпинговым ценам кабачки и баклажаны. Потом на кухне колдовал обычно дед, соло. Он варил тазы кабачковой и баклажанной икры, разливал ее по пол-литровым и литровым банкам и немедленно закручивал. Обычно и на немедленную еду кастрюлька икры выделялась, и шеф-повар обыкновенно нахваливал: «Ох, и вкусно же получилось! И сахару в меру, и соли тоже, и ничуть не горчит!» И бабушка опять начинала сердиться: «Что ты, ей-богу, Саша! Это уже даже неприлично, самого себя нахваливать, прямо как лавочник какой-то в старые времена!»
Однако в обычных условиях бабушка с обедом справлялась своими силами. Дед после причала ложился на свою узкую и жесткую односпальную кровать и брал очки и журнал «Огонек», открытый на кроссворде. Он отгадывал пять-семь-десять слов, но вскоре журнал и авторучка опускались на грудь, очки оставались на кончике носа: дед засыпал.
Я приезжал к своим старичкам каждое лето, не только пока был школьником, но и когда в институте учился и работать пошел. И однажды виденное повторялось каждый год: кровать, очки, «Огонек», кроссворд. Только с каждым годом с неизменной горечью я замечал, как становится все меньше и меньше отгаданных слов в сетке.
А однажды кончились и дедовы поездки на причал: стало тяжело, лодку пришлось продать. Потом и кроссворды прекратились — стало трудно достать «Огонек».
Я, начиная с тринадцатилетнего возраста, прощаясь со своими старичками и наблюдая эту прекрасную старую пару, прощально машущую мне руками на железнодорожном вокзале, всякий раз с холодеющим сердцем думал, что, может быть, кого-то из них вижу в последний раз. Судьба оказалась милостива к ним и ко мне: последний раз я видел деда, когда был уже двадцативосьмилетним (а ему исполнилось восемьдесят). А бабушка с тех пор прожила еще двенадцать лет.
Лезвия «Шик»
Абсолютно со всеми продуктами и товарами в Советском Союзе — кроме, пожалуй, хлеба — были проблемы. Поэтому всякий раз, направляясь в Новороссийск из Москвы, все мы — мама, папа, даже я, школьник, — тягали огромные сумки: растворимый кофе, шоколадные конфеты, варено-копченая колбаса, икра… далее по списку… Те, кто старше тридцати, и сами помнят, а те, кто моложе, и представить не смогут, как это было.
