– Никитка, а ежели батя…
– Да иди ты в баню со своим батей! Скажем, что не нашли писаку этого – будто до нас он в тайге сгинул!
Голоса дружинников были уже далеко и почти неразличимы.
Тоня помогла переступить Михайловскому разрушенную ограду, потом кто-то фыркнул возле его лица.
– Даниил Петрович, за седло держитесь… Вот так. Булка, да стой ты! Попробуйте подтянуться, пожалуйста! Вы не понимаете, они вас в живых не оставят! Ну Даниил Петрович, ну миленький…
На лошадь он сесть не смог, просто перевалился поперек седла. Тоня, шепотом причитая, потянула Булку за узду.
– И папы нет, как назло! Если бы папа здесь был, он бы им показал! Они его боятся, я знаю… Папа к озеру с утра пошел, там цветы какие-то редкие цвести собрались… Да пропади они пропадом… Даниил Петрович, держитесь, миленький!
Булка мерно переступала ногами, ее копыта неслышно топали по траве.
Ночь, густая и быстрая, опускалась на землю, и лес был совсем рядом – туда-то и тянула лошадь Тоня.
– Где он? Где он?!
– Никитка… Ить убег он!
– Вижу, что убег! Ищите, а то головы вам поотрываю… Мне терять нечего! – совсем уж далеко звенели голоса.
Михайловский висел поперек седла и чувствовал, как что-то горячее растекается у него по груди. «Кровь, – равнодушно подумал он. – Наверное, это кровь».
Черный лес сомкнулся над их головами, круглая золотая луна мелькала среди ветвей, изредка освещая путь. Но Тоня не боялась ни темноты, ни леса – он был ей родным, она с закрытыми глазами могла обойти все его тропы.
Мерное покачивание лошади усыпляло. Михайловский как будто уснул…
Очнулся он много позже от тупой тяжести в груди. Закашлялся, чувствуя привкус крови во рту.
– Тихо, тихо… Ой, мамонька моя… Даниил Петрович, миленький! Вы меня слышите? Это я, Тоня!
Он с трудом разлепил веки, словно спекшиеся. Перед ним, в густом липком тумане, плавало печальное Тонино личико.
– Я… где?
– Мы в лесу, в сторожке… Здесь охотники иногда ночуют, отец мне ее показал! – плачущим голосом ответила Тоня, поправила у него в изголовье подушку.
Тут только Михайловский сообразил, что лежит в какой-то бревенчатой избе, и над ним низко нависает потолок, а сбоку – маленькое окно, сквозь которое льется свет. Свет? Это же, выходит, уже утро?
– А… со мной… что?
– Вы ранены, Даниил Петрович. Я вас перевязала. Навылет… и то хорошо! – всхлипнула Тоня. – Пулю доставать не придется…
– Ты… плачешь?
Тоня вытерла ладошкой курносый нос и закричала:
– Да как же мне не плакать! У вас вон грудь насквозь пробита, и кровищи вон сколько вытекло… Ой, не слушайте вы меня, Даниил Петрович!.. Я для вас все сделаю, я вас вылечу! Я вас ни за что не брошу…
* * *
В конце августа Рита Вернель уехала к себе на родину, в Англию, и Соня осталась совсем одна.
Одна, разумеется, в переносном смысле этого слова – ведь у нее были еще родители. Но с началом войны отношения между ними тремя совсем разладились.
Эмма Генриховна занималась исключительно своим салоном. Теперь гости толкались на ее половине дома с утра до вечера. Интеллигентная публика была настроена патриотично – говорили только о войне.
Декламировали Блока и Северянина, твердили о мужестве русского народа.
Однажды Соня пришла на один из таких вечеров.
– Господа, вы в курсе, что немцы заняли Калиш и Бендин?
– Э-э, батенька, устаревшие сведения: немцы без боя заняли Ченстохов, бомбардировали Либаву…
– Ну ничего, наши зададут им жару!
– Минутку внимания! – Эмма Генриховна, пронзительно сияя глазами, вывела на середину большой гостиной Соню. – Моя дочь. Ее жених – в действующей армии, недавно произведен в подпоручики, воюет на передовой. Исключительной храбрости юноша…
Мать, прежде никогда не замечавшая Сони и равнодушная к Мите, теперь гордилась тем, что жених ее дочери – «настоящий мужчина, лучший представитель христолюбивого русского воинства».
Дамы вокруг захлопали, некто в пенсне принялся усердно лобызать Соне руку. «Все как будто с ума сошли, – расстроенно подумала Соня. – Вот и мама тоже…»
– Вы учитесь? – поинтересовался кто-то из гостей.
– Нет уже. Гимназию я закончила, теперь записалась на курсы сестер милосердия. В октябре пойду на занятия, – вежливо сказала Соня.
Ее ответ произвел новую волну восторга – дамы заахали, стали по очереди обнимать ее, некто в пенсне норовил чмокнуть в щеку, «на правах друга семьи»…
Больше на те вечера Соня старалась не приходить – ей показалось глупым тратить столько времени на пустые разговоры и пересказы газетных сводок. Все это было как-то и неискренне, и ненужно, словно эти люди разговорами о патриотизме хотели спрятать свою никчемность.
И сама Соня меньше всего думала о патриотизме, когда записалась на курсы, – просто надо было заполнить чем-то пустые дни. Пустые – без Мити.
Что же касается отца, то тот с приходом войны потерял свою былую вальяжность, стал раздражителен и растерян. Профессия женского доктора вызывала в эти дни иронические усмешки, хотя в услугах Петра Глебовича нуждались не меньше.
Военные были чрезвычайно популярны, и теперь, если б кто узнал, что Венедиктов против брака своей дочери с военным, к тому же находящимся на передовой, его подвергли бы немедленному и беспощадному осуждению.
Соня могла спокойно переписываться с Митей. Некоторые из подруг бешено завидовали ей – ну как же, невеста фронтовика… Трагично, романтично, патриотично!
Но потом, с течением времени, все как-то стало меняться вокруг.
Во-первых, война и не думала заканчиваться. Скорее даже наоборот – она захватывала все большее количество стран и людей, она была слишком кровавой и тяжелой, чтобы мечтать о скором военном параде по Унтер-ден-Линден.
Во-вторых, в ней не было ничего красивого и романтичного – Соня поняла это, как только стала работать в госпитале и беспощадная правда открылась ей. Война – это грязь и кровь. Оторванные ноги и развороченные минами животы. Изуродованные осколками лица… И запах. Тяжкий запах смерти, которым пропитался военный госпиталь.
Она все время, непрерывно, думала о Мите – как он там, как выдерживает все это? Уж если ей тяжело, как тяжело ему…
Но он писал ей странные, очень легкие, веселые письма. Несколько раз присылал фотографические карточки – он в военной форме на фоне окопов, над горизонтом курится какой-то дым. Один и в окружении сослуживцев, среди которых был и Макс Эрден. На первый взгляд там все было благополучно, насколько это было возможно…
