– Так хорошо! – восхищенно прошептала Соня. – Даже плакать хочется…
– И тебе? – засмеялся Митя. – Будет забавно, если мы оба сейчас начнем рыдать!..
В следующую субботу он отправился к Венедиктовым.
– Ты, брат, главное, не пытайся из себя ничего представлять, – перед тем поучал его Эрден. – Некоторые люди от волнения начинают вести себя так, словно они на сцене спектакль разыгрывают. Я не я, а какой-то совершенно другой персонаж, более значительный и важный… И тем сразу портят впечатление о себе.
– С чего ты взял, что я волнуюсь? – насупился Митя.
– Это и слепой заметил бы! Будь самим собой. Помнишь, мы говорили как-то о равноправии? Не думай о том, что ты чем-то хуже этих людей, что ты недостоин Сонечки, что ты менее значителен, чем есть на самом деле… Я тебя сто лет знаю – ты хороший человек, ты имеешь право на счастье. Оно у всех есть, это право!
Но Митя все равно продолжал волноваться.
И было из-за чего – приняли его у Венедиктовых довольно сдержанно.
Атмосфера в доме у Никитских ворот была совсем иной, нежели в других знакомых Мите домах. Взять тех же Бобровых, например. С утра до вечера толкутся люди, шум, гам, смех, неиссякаемой рекой льется чай и тоннами поглощаются пирожные, добрейшая Анна Леонидовна тщетно пытается навести порядок, отец семейства вообще ни во что не вникает… Все мило, безалаберно и очень весело, как и во многих других московских семьях.
У Венедиктовых, хоть и были они ближайшими родственниками Бобровых, все обстояло иначе. Да, Митю приняли, но как-то неохотно. Ему даже показалось, что за то, чтобы его соизволили принять, Соня вела упорную борьбу с родителями.
Впрочем, Мите было достаточно того, что ему позволили видеться с Соней – правда, всегда в присутствии мисс Вернель.
Митя стал ходить к Венедиктовым почти каждую неделю, и довольно скоро у него составилось представление обо всех жителях этого дома. Петр Глебович – гений медицины, редко когда снисходил до общения с близкими. Он настолько чувствовал свою исключительность, что говорил с ними всегда усталым, недовольным тоном. Красавец атлетического телосложения, с лицом английского лорда и повадками утомленного льва. С Митей только здоровался, дочери почти никогда не замечал.
Впрочем, такое поведение было вполне объяснимо – с утра до вечера в доме звонил телефон, то и дело являлись посетительницы – то с просьбами, то с благодарностями. Принимать их было не велено, к телефону Петра Глебовича не подзывали – и швейцар, и горничная каждый раз растолковывали женщинам, что «господин Венедиктов дома не принимает, извольте записаться к нему на прием в клинику!»
Мать Сони, Эмма Генриховна, миниатюрная блондинка с пронзительными глазами, тоже очень мало интересовалась Соней и мужем. У нее была своя жизнь, которая проходила на другой половине дома. В эту половину даже вел отдельный вход. У Эммы Генриховны постоянно присутствовали гости, известные люди – писатели, актеры, художники и прочая богема. Говорили о задачах искусства и судьбах Родины.
И отец, и мать не испытывали никакого интереса к жизни дочери, но вместе с тем жизнь Сони была под строгим контролем. Ее редко куда отпускали, рядом всегда была мисс Вернель, подруги в дом не приходили, хотя они были у Сони – общаться с ними можно было только в стенах гимназии.
Однажды она призналась Мите:
– Знаешь, мне в детстве казалось, что я подкидыш!
– Ты?
– Честное слово! Я ведь совершенно не похожа на папу с мамой… Разве не так? Нет, я их родная дочь, но внешне мы все такие разные!
«И внутренне…» – хотел добавить Митя, но промолчал. Соня действительно была другой. Слишком мягкая, слишком добрая и по-хорошему простая. Митя и любил ее за то, что она именно такая. «Милая Соня…»
Начался Великий пост.
В конце марта горничная Наташа, служившая у Венедиктовых, зашла в гостиную, где сидели Соня, Митя и мисс Вернель, так и не выучившая ни одного слова по-русски, и сказала, обращаясь к гостю:
– Петр Глебович вас к себе зовет.
– Меня? – невольно переспросил Митя.
– Да. Вы уж извольте прямо сейчас к нему прийти…
Митя улыбнулся Соне («Не бойся, все будет в порядке!») и пошел вслед за горничной.
…Глава семьи курил, стоя у окна. Выглядел мрачным и утомленным. Указал на черный кожаный диван.
– Прошу, садитесь… Курите? – и протянул Мите золотой, с гравировкой и жемчужным замком портсигар.
– Нет, спасибо. Сейчас не хочу, – честно сказал Митя.
– Дмитрий… э-э… Впрочем, в соответствии с возрастом, я вполне могу обращаться к вам и по имени… – хмурясь, начал Петр Глебович.
– Да, как вам будет угодно. – Митя внимательно смотрел на него. Отец Сони, видимо, собирался в театр – на нем был фрак, из-под которого выглядывала белоснежная рубашка голландского полотна, под стоячим воротничком с отогнутыми уголками – галстук-бабочка, в петлице слева – бутоньерка с орхидеей. Рядом, на полированном столике, лежали белые лайковые перчатки, белое шелковое кашне и, поверх них, трость с набалдашником из слоновой кости.
Вообще, Петр Глебович выглядел в высшей степени безупречно и утонченно, самый придирчивый критик не смог бы найти в нем изъян. Усы а-ля Вильгельм, короткая безукоризненная бородка…
– Сколько вам лет, Дмитрий?
– Девятнадцать.
– А Соне – шестнадцать. М-да… Как я понимаю, вы ходите к нам в дом на правах жениха?
Митя похолодел, но тут же заставил себя собраться:
– Да.
– Замечательно. Просто замечательно… – еще больше помрачнел Петр Глебович. – И я об этом узнаю в самую последнюю очередь!
– Разумеется, Петр Глебович, я собирался с вами поговорить, но… Я думал сделать это позже.
– Он собирался… – вздохнул доктор и вытащил из кармана плоские часы в золотом корпусе на золотой цепочке – марки «Лонжин» (одной из самых дорогих марок), нажал на кнопку, и с мелодичным звоном откинулась крышка с выгравированной на ней лошадиной головой. – Ну-с, времени у меня в обрез, поэтому я буду короток. Соня учится из рук вон плохо, стала рассеянна… Нас с Эммой Генриховной очень беспокоят перемены, произошедшие с ней.
Митя слушал его, почти не дыша, и от неприятного предчувствия у него сжималось сердце.
– Конечно, образование для девушки не главное, мы не собирались делать из нашей дочери синий чулок – этакую стриженую суфражистку в очках и с сигаретой во рту, требующую для себя особых прав… – Петр Глебович усмехнулся. – Но некие знания, определенные представления о мире должны быть у каждого человека. Хотя бы минимум из возможного! – поднял он вверх палец.
– Как я понимаю, вы считаете меня виновником перемен, которые произошли в Соне, – медленно произнес Митя и встал.
– При чем тут вы… – с досадой воскликнул Венедиктов. – Нет, вы, Дмитрий, конечно, очень даже при чем, но на вашем месте мог быть любой другой юноша. Моей дочери пришло время влюбиться, и она влюбилась! И, как я понимаю, вы с ней уже строите какие-то планы на будущее?
