Иштван молча покачал головой. Конечно же, он может остаться. Почему нет?
– Вы, вероятно, еще не способны здраво рассуждать. Думаю, втроем мы сумеем вынести вас отсюда и переместить в более подобающее место, где вы сможете отдохнуть.
– Я и тут могу отдохнуть. И вообще, на отдых нет времени.
– Ну все, пойдем, – заявил один из ученых и попытался приподнять Иштвана.
– Если он хочет остаться, пускай остается.
Иштван не сразу узнал этот голос, но потом сообразил, что принадлежит он Брайдену. Он посмотрел на седого ученого и улыбнулся. Да, Брайден понимает. Хотя бы отчасти. А в следующее мгновение Брайден опустился рядом с ним на колени. Глаза его сияли.
– Он хочет, чтобы вы остались здесь?
Он? Что доктор подразумевает под этим? Неужели он не видит призраков? Иштван показал на них рукой, но Брайден увидел лишь Обелиск.
– Да, – произнес он и положил руку Иштвану на плечо, – я понимаю.
«Нет, – подумал Иштван, – ничегошеньки он не понимает».
Однако это не имело значения, Иштван уже был близок к цели. Теперь Брайден позволит ему делать то, что ему хочется. То, что необходимо сделать. Он останется жить здесь, у основания Обелиска, покуда тот не обучит его всему, что Иштван сможет усвоить; сам он также научит Обелиск тому немногому, что ему известно, а потом отправится странствовать и проповедовать, пока все наконец не поймут и повсюду не появятся новые Обелиски, и это воистину будет началом новой прекрасной эры.
36
Новая прекрасная эра стартовала с убийства, а сразу за ним последовало самоубийство. В тюрьме заключенный по имени Джеймс Колберт, который с каждым днем становился все более угрюмым и все больше держался особняком, обхватил шею другого узника, Кена Доллара, и душил его до тех пор, пока тот не потерял сознание и не умер. Остальные заключенные, сообразив, что происходит, попытались оторвать Колберта от его жертвы, но было слишком поздно. И пока они решали, можно ли еще помочь Доллару, Колберт, что-то бормоча себе под нос, бочком выбрался из толпы. Несколько человек вроде бы внимательно следили за ним, но оказалось, что не слишком внимательно. Стоило им на пару секунд отвлечься, чтобы узнать, удалось ли вернуть к жизни Доллара, Колберт внезапно рванул с места и с разбегу врезался в стену, словно хотел пробить ее. Удар оказался настолько силен, что череп раскололся и кусочки мозга разлетелись во все стороны. Несколько секунд – и Колберт тоже умер.
Генри сидел в операторской и с ужасом наблюдал за происходящим. Разумеется, он вызвал охранников, но не сразу, и к тому моменту, когда они встали наготове перед дверью, Доллар был уже мертв, а его убийца покончил с собой. Генри включил сирену, чтобы вернуть заключенных в камеры, и был очень удивлен, когда лишь пара человек послушались, а остальные продолжали топтаться на месте и даже не думали возвращаться. Генри выждал некоторое время и произнес усиленное громкоговорителями «тридцатисекундное предупреждение». Но на него никто не обратил внимания.
Что же дальше? После появления в тюрьме Брайдена и его людей заключенные находились на пределе. И даже когда ученые отбыли восвояси, прихватив с собой брата Йенси, ситуация не улучшилась. Напротив, стало еще хуже. Коснулось это не только заключенных, но также охранников и операторов. Участились ссоры, вспыхивали даже драки. Один из охранников, опытный и обычно уравновешенный парень по фамилии Маршалл, едва не откусил своему товарищу ухо. Его скрутили и бросили в кладовку, где он продолжал буйствовать: кричал, рыдал и кидался на стены. Когда на следующий день дверь открыли, чтобы выпустить Маршалла на свободу, тот сидел в собственных экскрементах. Кроме того, он умудрился разрезать себе ладонь и вымазал стены в собственной крови. Присмотревшись, Генри убедился, что это не просто кровавые пятна, а какие-то зловещие, странные символы, не похожие на буквы ни одного из знакомых Генри языков.
Он связался с коммандером и доложил о происшествии. Гроттор поворчал, но потом велел снять все «рисунки» Маршалла на видео и немедленно переслать ему лично.
– А как поступить с самим Маршаллом? – спросил Генри.
– С Маршаллом? Бросьте его в свободную камеру. Пусть сидит вместе с остальными заключенными.
Генри так и поступил, но велел на всякий случай запереть камеру снаружи на замок. Один из заключенных, Уолдрон, приносил Маршаллу еду и просовывал в небольшое отверстие в нижней части решетки. Иногда Маршалл ел, а иногда нет. Он продолжал теребить рану на ладони, раздирал ногтями плоть и, когда наконец она снова начала кровоточить, нарисовал новые символы – на полу, на стене, на простынях и даже на своем теле.
«Что же сотворило с ним такое? – поневоле задумался тогда Генри. И сейчас, глядя на два трупа на экране и топчущихся вокруг заключенных, он снова спрашивал себя: – Что же сотворило такое с ними?»
Охранники так и стояли возле двери – ждали указаний. Старший вызвал Генри и спросил, что случилось во внутренней зоне.
– Заключенные не возвращаются в камеры.
– Вот как? И сколько их? Один? Два?
– Больше. На самом деле почти все.
Командир хищно оскалился и отчеканил:
– Все в порядке. Мы сделаем их.
Похоже, его это радовало, и Генри со всей отчетливостью понял: если он откроет дверь – кто-то из заключенных, или даже многие, могут погибнуть.
– Возвращайтесь к себе, – решил он. – Я не открою дверь.
– Эй, Уондри, открывай.
– Нет. Возвращайтесь на место. Это приказ.
С громким ворчанием недовольные охранники разошлись, и Генри снова повернулся к монитору. «Что теперь делать с трупами?» – думал он. Заключенные по-прежнему бесцельно бродили по залу, время от времени то один, то другой едва не спотыкались о мертвецов. Вот двое из них схватили тело за ноги, подтащили к яме, выкопанной по приказу Брайдена, и швырнули вниз. Через секунду труп исчез в черноте ямы, а они вернулись за вторым.
«Вот и хорошо», – подумал Генри и отвел взгляд от экрана.
Иштван оставался в отсеке рядом с Обелиском, поглаживал его, любовался им. Слушал и отвечал. Это было прекрасное, изумительное творение, и то, что оно делало с его мозгом, тоже было прекрасно. Обелиск изменял Иштвана, делал его похожим на себя, но и Иштван в свою очередь изменял Обелиск. Он учился разговаривать с Иштваном, а потом посылал свой голос на поиски других мозгов, подобных его мозгу.
Но мозг Иштвана был особенным. То, что он спокойно воспринимал, остальными ощущалось как боль. Он наблюдал за другими людьми, за их реакцией, видел замешательство и непонимание на лицах. Видел, как их глаза вроде бы вспыхивают, но не загораются. Люди начинали сходить с ума, когда Обелиск проникал к ним в голову, – сигнал был рассчитан не на обычный мозг, а на такой, как у Иштвана.
Тем временем мощность сигнала возрастала. Ученые, частенько приходившие поглазеть на Обелиск, а также на Иштвана, под воздействием сигнала в основном ощущали боль, хотя у некоторых мозг был гибче, и они, похоже, начинали видеть – пока еще неотчетливо – тех призраков, которых Иштван теперь наблюдал постоянно. Ученые то и дело шептались между собой, и тогда Иштван узнавал, что творится за пределами зала Обелиска. Они говорили, что все больше и больше людей сходило с ума, хотя Иштван не был уверен, что именно они подразумевают под словами «сходить с ума». Безо всякого повода возникали стычки, порой кто-то наносил себе увечья, доходило и до самоубийств. Порядка вокруг становилось все меньше, и вся система работы исследовательского центра начинала рушиться. Но Иштван считал, что это нормально: чтобы построить что-то новое, сперва нужно разрушить старое.
