– Не лезь на рожон, – проворчал Шевчук ей вслед, но Бояновой уже не было в рубке.
ГЛАВА 4
Он мчался с невероятной скоростью по «суперструне» и сам был струной. А также сгустком информации, волной, математическим символом, пакетом смысла, измерением пространства, обладающего свойствами намного более сложными, чем масса, инерция, энергия и другие свойства Вселенной, в которой он родился.
Он пронизывал пространства, где время было прямо пропорционально геометрии континуума и вектору прилагаемой силы, где время носилось по замысловатым кривым и где совсем не было времени.
Он тонул в океане бесконечномерности и вязком болоте точки, выбирался на просторы светлых объемов Запределья, пробивался сквозь пресловутую пустую длительность – повторение набора одинаковых галактических скоплений и пустот, преодолевал судороги стремительного ветвления Метавселенной, плыл сквозь вечное Молчание, описываемое формулой: ubi nihil – nihil
[160]
; нырял в бездонные ямы по ту сторону завтра, падал в горловину стремительно разбегающейся во все стороны сразу реликтовой «суперструны» и наконец упал в самое начало эры хаотической инфляции.
Пространство вне тонкой пленки кожи, обтягивающей объем чудом сохранившегося «я», изменилось в три мгновенных скачка: бесконечное количество измерений – двадцать шесть измерений – двенадцать – три…
Свет!
Боль!
Блаженство уходящей муки невыразимости!
Мальгин очнулся.
Впечатление было такое, будто глазные яблоки повернулись на сто восемьдесят градусов и смотрят внутрь черепа. Мальгин видел медленную пульсацию крови в голове, хаос нервных связей, электрический бег импульсов по нервам и наслаивавшуюся на «грубую» материю цветовую объемную картину рождающихся мысленных образов.
Всплеск голубого свечения, укол холода в сердце, звон в голове – заработало поле сознания, общего для человека-интрасенса и «черного человека». Мальгин стал видеть практически во всех диапазонах спектра и чувствовать пространство во всех его проявлениях. Огляделся.
Он лежал на гладкой черной плите внутри помещения, имевшего форму многолучевой звезды. Следующий уровень зрения позволял оценить объект, в недрах которого располагалось данное помещение: Мальгин невольно цокнул языком – это был не просто объект, здание, строение или гора с пещерой, это был живой объект диаметром в семьсот семьдесят семь километров! И парил этот живой астероид в странной кипящей жидкости, постоянно меняющей плотность, температуру, спектр излучаемых энергий, размеры кипящих вихрей и пузырей и прочие не выразимые словами свойства. Космосом, каким его знал Мальгин, назвать эту «жидкость» было нельзя, но спустя несколько мгновений пришло озарение – это был тот самый «ложный вакуум», по определению земных ученых, соответствующий началу расширения Метавселенной, выделению ее и обособлению внутри Большой Вселенной, и «живой» объект был первым «газовым пузырьком» в толще «кипящей жидкости» Вселенной.
По расчетам тех же ученых, Мальгин попал к началу Большого Взрыва в момент, отстоящий от самого начала всего лишь на исчезающе малую величину временного интервала – десять в минус сорок четвертой степени секунды, однако процессы, формирующие законы физики данного континуума, задавали совершенно иные параметры, как времени, так и пространства, и действовали на органы чувств таким образом, что Мальгин не только оценивал окружавший его мир в соответствии с темпами здешней жизни, но и сам жил по тем же законам. До начала инфляционной эры в истории Метавселенной оставался по земным часам всего лишь невообразимо краткий миг – десять в минус сорок шестой степени секунды, но для тех, кто уже жил здесь и видел-чувствовал окружающий мир, время текло так же неторопливо, как оно текло для людей на Земле в их эпоху.
Вероятно, для жителей данного континуума, родившихся почти одновременно со своим домом – вселенной, их мир выглядел иначе, не так, как видел его Мальгин, но даже его «сверхчувств» не хватало для того, чтобы оценить, понять и описать этот мир, плывущий то в прошлое, то в будущее, вздрагивающий от судорог фазовых перестроек, проходящий множество этапов, дробящийся на домены-микровселенные, готовые начать свой путь взрывного расширения; в одном из таких доменов через миллиарды лет должна была родиться Галактика, Солнечная система и Земля.
«Мы выброшены в невероятность», – пришла на ум строка стихотворения Брюсова, хотя вряд ли поэт смог бы представить картину Вселенной в Начале Начал.
Мир за стенками ежастого объекта был текуч и призрачен, он сверкал и кипел, изменяясь ежемоментно, и единственным устойчивым образованием казался только сам объект с машиной метро внутри, хотя изредка Мальгину чудилось, что он схватывает какие-то сверхбыстрые и сверхсложные метаморфозы форм объекта, но глаза и остальные органы чувств продолжали видеть многолучевую звезду, заполненную изнутри обычным земным воздухом.
Спустя еще некоторое время, в течение которого Клим осваивался со своим положением и обстановкой, он совершил два открытия: первое – объект был зародышем самого первого или одного из самых первых Стражей Горловины, по терминологии землян, то есть узлом связи, соединяющим реликтовую «сверхструну» местной системы с другими метавселенными; второе открытие – он не один в помещении.
Текучий живой мрак в другом углу звездообразной пещеры собрался вдруг в зыбкую, колеблющуюся, плывущую, как дым, и одновременно налитую грозной мощью материально ощутимую фигуру. Странный всадник на странном коне – первое ощущение, которое оказалось единственной доступной мозгу оценкой и осталось до конца.
Были и другие ощущения, вовсе уж невероятные, рождавшие мучительные переживания вечной, не поддающейся познанию тайны, ужасные и отвращающие и в то же время вызывающие восторг и ликование, захватывающе интересные, уходящие в глубины подсознательного, но верить им Мальгин не хотел.
Обычный человек для сравнения увиденного всегда пользуется наработанными за жизнь стереотипами, и на месте Мальгина он увидел бы перед собой не больше, чем хирург, а может быть, не увидел бы ничего, но, хотя Клим повидал во время скитаний гораздо больше чудес и диковин и имел колоссальный запас памяти «черного человека», он не смог уйти от земных образов, понимая, что перед ним вовсе не всадник на коне, пусть и чудовищно далекий от земных прообразов. Горечь от бессилия постичь новую сущность была обжигающей, Мальгину дали понять, что даже с его возможностями он – не демиург. Интрасенс, маг – да, но не Господь. И следовало это обстоятельство принять за аксиому.
– Кто вы? – мысленно воззвал он, тщетно пытаясь разглядеть детали одеяния «всадника» и форму «коня».
Перед глазами хирурга возникли причудливые колышущиеся полотнища света, напоминавшие ленты северного сияния, и одновременно в ушах раздался тягучий «шепот», вызвавший в памяти понятие – «рыбий язык».
Мальгин напрягся, сосредоточился на субсенсорном восприятии, формируя субъективное семантическое пространство, как его учили когда-то на занятиях по ксенопсихосемантике. Ситуация была заданной чувственно, и следовало искать контакт со «всадником» на уровне глубокой психики.
