Что уж говорить об историках, видевших в «Повести…» реальную историческую основу? Они прекрасно понимали: ее исторический каркас скован молотами двух времен — удельной муромской старины и московской державной современности.
Как же иначе? Столичный книжник середины XVI века имел тот образ мыслей, ту манеру повествования и тот набор идей, которые даровала ему не муромская древность, а его собственная эпоха. И вся его «ментальная оснастка» оставила след в тексте.
Много раз уже упоминался выше дотошный и основательный исследователь — М. О. Скрипиль. Так вот, он утверждает, что «Повесть…» задумывалась автором вовсе не как агиографическое произведение. По его мнению, это скорее не житие, а политический манифест, содержащий протест северных княжеств против объединительной тенденции в политике Москвы. То есть книжник, записавший и литературно обработавший «Повесть…», был, как полагает ученый, сторонником «традиций удельно-вотчинного права», а также «горячим патриотом своего края». А работал он еще до завершения процесса централизации Руси вокруг Москвы, во второй половине XV века.
По мнению М. О. Скрипиля, некий «писатель-консерватор», он же «представитель отживающих сил общества», стремясь сохранить (или возродить) «старые порядки периода феодальной раздробленности», обратился к «сокровищнице народно-поэтического творчества», чтобы усилить позиции «своей группы или класса»
[215].
Это довольно слабая теория, поскольку трудно ее подкрепить реалиями и сюжетными ходами «Повести…».
Если видеть в Муромском княжестве своего рода идиллию, золотой век древности с ее «идеальными» (как пишет Скрипиль) правителями, где даже боярский мятеж заканчивается быстро и без особых последствий; если воспринимать картины правления двух братьев как своего рода образец облагороженной удельной древности, в которой нет места для державного диктата Москвы, тогда, что ж, по мелочишке наскребается и на «манифест консерваторов».
Но, правду сказать, слишком уж замысловата «Повесть…» для столь прямых и ясных жанров, как манифест или же политический трактат. И слишком много требуется фантазии, чтобы увидеть в художественных образах логику последовательного отрицания того единодержавного централизма, который утвердила Москва.
У Н. В. Водовозова читаем: «Под мнимым историческим прошлым автор Повести развернул яркую картину социально-политической борьбы своего времени. Показал, какой должна быть власть самодержца»
[216]. Кроме того, Н. В. Водовозов впервые обращает внимание на детали быта. По его мнению, пиры, на которых выставляются особые столы для князя и княгини, а также и особые суда отдельно для каждого из членов княжеской четы во время речного плавания, да еще и отдельный штат бояр и слуг — детали быта, принадлежащие не к XVI веку, но к более ранней эпохе
[217].
Правда, тут напрашивается возражение: автор, если он всё же работал именно в грозненскую эпоху (скажем, тот же Ермолай-Еразм), мог знать старинную обстановку в небольших княжествах или вообще создать обобщенный образ старины. Нет причин думать, что автор «Повести…» обязательно должен был копировать в тексте бытовые приметы своей эпохи.
А вот историк средневековой русской общественной мысли А. И. Клибанов ищет в «Повести…» не старину, а напротив, медленно проступающие черты будущего.
Он преследует цель показать если не революционность идей «Повести…», то ее зачатки. Поэтому, с одной стороны, Клибанов вылавливает «родимые пятна» середины XVI века, а с другой — ищет в ней мысли «прогрессивного» характера, мысли, порывающие с общественной реальностью или хотя бы зовущие к ее изменению.
Получается довольно странно. По Клибанову, Ермолай-Еразм — тонко чувствующий социальные настроения писатель. Под пером историка он получается кем-то наподобие интеллигента-народника второй половины XIX века: чувствует, что надо многое менять, но еще не совсем понимает, до какой степени. Осознанно или невольно, Клибанов вытягивает с изрядной долей искусственности средневекового книжника на роль, ему несвойственную.
Так, историк пишет: «Борьба против идеи сословного превосходства остается в центре всего дальнейшего повествования»
[218]. Автор же «Повести…» вовсе не борется с социальным превосходством в обществе. Он просто напоминает: христианское единство — выше любой социальной иерархии, разделяющей людей. Но против главенства государя, дарованного Богом, он ничего не говорит и, более того, решительно утверждает эту идею в умах.
Клибанов считает, что автор «Повести…» выступает против «проповеди женоненавистничества», которая к XVI веку «уже встречала отпор»
[219]. Однако все протесты, которые звучат в «Повести…», историк находит чересчур пассивными, что, в свою очередь, также является маркером эпохи ее написания
[220]. В духе: не наступил еще век зрелости идей, когда люди наконец-то узнали, сколько и в каком вопросе позволительно проявлять пассивности. Вот пассивность в женском вопросе — большое, надо полагать, бедствие для XVI века…
Выглядит всё это несколько наивно. Для России XVI века характерно скорее не какое-то «женоненавистничество», а тривиальная грубость нравов. И речь может идти не о попытках «отпора», но о сознательном громадном труде Церкви по смягчению этого варварства.
И суждения Клибанова — не просто ошибка, не просто мнение, находящееся в зависимости от советской идеологии. Это переворачивание основ русской цивилизации с ног на голову, разрушительное и беспощадное. Из сердцевины русской жизни исследователь вынул христианство, отставил его в сторону и забыл о нем. Получилась нелепая конструкция, нечто уродливое и устрашающее.
Правды в ней нет.
А ведь слово А. И. Клибанова когда-то имело громадный авторитет в вопросах истории Церкви и сектантства. Это был выдающийся ученый, крупный знаток русского средневековья. Тем хуже, что высказывания подобного рода исходят от него.
Для того чтобы показать, до какой степени искажают реальность старомосковского общества выводы, сделанные на основе «Повести…», необходимо большое отступление.
