Набоковской комнатой Ковалев оказался разочарован. Я объяснил ему, что после смерти Веры там все перестроили, разделили писательские покои на отдельные номера, но его возмутили скошенные низкие потолки, узенькие окошки и крошечный балкончик.
– Как он мог тут жить?
В комнате на стенах висели старые набоковские фотографии, и Ковалев хотел повторить каждую. По телефону он попросил принести в номер шахматы и устроился с Ириной за столиком на балконе – как Набоков со своей Верой. Я должен был делать много дублей.
Еще Ковалев обязательно хотел сфотографироваться за письменным столом. Впервые я подумал: как хорошо, что Набоков умер.
Когда Ковалев с женой снова вышли на балкон, я открыл заветный ящик – мемориальная клякса, о которой я когда-то читал и дотронуться до которой я столько лет мечтал, была на месте. Я прикоснулся к ней пальцем. Не знаю, что я хотел испытать. Но что-то испытать мне помешала Яночка, она подбежала и заглянула в ящик.
– Что там? Покажи?
– Вот, смотри! – сказал я. – Клякса.
Она удивилась и явно была разочарована.
– Клякса…
Ковалев заявил, что этот номер слишком маленький, и они остановились в другом, огромном.
Меня на два дня поселили в гостинце рядом с вокзалом.
Первым делом в Монтрё мне пришлось заняться поисками пони. Ковалев с женой остались в номере отеля, а мы с Яночкой отправились кататься на пони. Лошадка была грустная и сильно пахла мочой и потом.
Яночка почему-то привязалась ко мне, не хотела расставаться, и Ковалевы пригласили меня на ужин. За столом Ковалев то восторгался красотами Лемана, швейцарской чистотой и порядком, то выражал недовольство: в сауне отеля недостаточно натоплено, у входа нет никакой охраны – заходи всяк кому не лень, а главное – на каждом шагу попадаются русские! Почему-то именно обилие соотечественников раздражало его больше всего.
Меня поразило, что Ирина смотрела на мужа совершенно влюбленными глазами. Такие влюбленные глаза нельзя сыграть.
Загадка Евы Браун. Как могут женщины искренне любить преступников, мерзавцев, пошляков? Кто-нибудь когда-нибудь объяснит?
За десертом Ковалев заявил:
– Как ты можешь тут жить? Тут же тоска! Разве вы тут живете? Вы киснете!
Я ел за его счет и со всем соглашался.
– Тут, на Западе, – излагал он, смачно жуя, – люди жадные от скупости, все откладывают на завтрашний день. А у нас в России люди жадные до жизни. Потому если сейчас от жизни чего-то не возьмешь, завтра уже может ничего не быть!
Он все делал жадно – жадно ел, жадно смеялся, жадно втягивал в ноздри ветер с озера. Даже фотографировался жадно, все ему было мало.
Но больше всего Ковалев любил фотографироваться с дочкой. Похоже, он ее действительно очень любил. Называл Зайкой. Мне это было неприятно, потому что мы так называли нашего сына – Зайка.
Ночью я ворочался в своей кровати в номере привокзальной гостинички. Я не мог заснуть от презрения к самому себе. Неужели я ему завидую? Почему в набоковском номере останавливаюсь не я, а он? Ведь это я люблю Набокова, ведь это меня спасали когда-то его книги. Мне почему-то всегда казалось, что если я дотронусь до той заветной кляксы, я что-то пойму очень важное, что-то сокровенное. И вот теперь дотронулся – и что я понял? Что мне открылось?
Лежал, слушал, как проходят редкие поздние поезда, и в голову опять лезли все те же подлые мысли: ну почему Ковалев может баловать свою жену и дочку, а я должен исполнять роль лакея в богатом семействе, чтобы этот самодовольный тип дал мне денег на подарки моему сыну, моей жене? Кто он? В той рвотной жизни, когда можно было сделать выбор между маленькой подлостью – молчать, и большой – выступать с трибуны, он добровольно выбрал большую. Всегда, в любое время, в любой стране есть прожиточный минимум подлости. Но можно ведь им и ограничиться. Или нельзя, если хочешь чего-то в этой жизни добиться? Вот как, какой подлостью он сделал столько денег? Я вдруг представил себе, что завтра утром скажу ему прямо в лицо все, что о нем думаю, и уеду. И только тогда заснул.
А утром я повез их на экскурсию в Шильонский замок и был приветлив, словоохотлив, предупредителен. Я тогда собирал материалы для моей “Русской Швейцарии”. Наверно, я был неплохим гидом – рассказывал про русскую вековую толкучку в Шильоне, сыпал забавными цитатами.
Я себя ненавидел. Но я знал, ради чего я все это делаю.
В тот вечер у нас случился “вагонный” разговор.
Ирина пошла укладывать дочку, а мы с Ковалевым сидели в баре отеля, и он взял бутылку самого дорогого коньяка. Вряд ли я интересовал его как собеседник, скорее всего, ему просто нужен был свидетель для той небрежности, с которой он заказал бутылку стоимостью в месячную зарплату кассирши в швейцарском супермаркете.
Мы выпили. Коньяк действительно был замечательный.
Помню, что я рассказал про то, как не встретились в “Монтрё-Паласе” Набоков с Солженицыным. Забавная история. Они списались, договорились о встрече. Набоков записал в дневнике: “6 октября, 11:0 °Cолженицын с женой”. Очевидно, Солженицын ждал ответного подтверждения. Он приехал со своей Натальей в Монтрё, подошел к отелю, но решил ехать дальше, думая, что Набоков болен или по какой-то причине не хочет их видеть. В это время Набоковы просидели целый час в ожидании гостей – был заказан в ресторане ланч – не понимая, почему их нет. Больше они так и не встретились.
Ковалев пожал плечами. Кажется, история вовсе не показалась ему забавной.
Потом мы выпили еще, и он вдруг криво усмехнулся:
– Что-то мне лицо твое сразу знакомым показалось, только никак не мог вспомнить где и что? Мы с тобой нигде не пересекались?
Я уверил его, что нет.
Позвонила Ирина и сказала, что останется в комнате с Яночкой.
Ковалев стал расспрашивать меня про то, как я оказался в Швейцарии, про мою жену-швейцарку.
– Не скучно тебе среди этих цветочков и шоколада?
Он пил быстрее меня и больше и быстро хмелел. Ни с того ни с сего принялся рассказывать, какая у него первая жена была стерва и как он счастлив был, когда с ней развелся:
– Вышел из здания суда – и чувствую, что лечу! Зарекся – никогда больше не женюсь. Пять лет держался. А тут Иринка! Иринку мою люблю, как сумасшедший! Да и как такую не любить! Ты ее фигуру видел, скажи, видел?
У него была отвратительная манера хлопать собеседника то по колену, то по плечу.
– А Яночку мою так люблю, что все ради нее сделаю! Веришь?
Я все время кивал. Ему этого было достаточно.
Мы сидели долго, во всяком случае одной бутылки не хватило, и он стал заказывать себе еще рюмочки.
Ковалев рассказывал что-то невнятное про свой бизнес, про мерзавцев, с которыми ему приходится иметь дело, про то, как ему противно заниматься всей этой грязью, и что делает он это только из-за Ирины и Яночки.
