И вовсе невообразимое: в своем вагоне в Ставке государь отрекся от престола, передал верховную власть младшему брату Михаилу, тот принять венец отказался. Бывший монарх под арестом, выезд ему за пределы Царского запрещен.
«Не будет меня, не будет империи», — вспомнилось. — «Неужто вещие слова?»
В марте пришли бумаги из прокуратуры: согласно декрету Временного правительства об амнистии политических заключенных он свободен, может ехать, куда пожелает. Собрались наспех, отслужили в день отъезда молебен. Набившиеся в храм окрестные крестьяне утирали глаза: «Отняли у нас царя-батюшку! Как жить теперь будем, барин?»
Поди знай…
В Петрограде творилось немыслимое. Толпы на улицах, флаги и транспаранты, стихийные митинги, по заснеженным улицам несутся переполненные грузовики с солдатами. У дверей хлебных лавок и булочных длинные «хвосты», топчутся на замусоренном снегу перепоясанные крест-накрест платками заводские бабы, инвалиды на костылях — в столице перебои с поставками хлеба. На вокзале, куда прибыл их поезд, на прилегающей площади — хорошо одетые господа и дамы с красными ленточками на отворотах шуб и каракулевых бекешах. Все по виду поборники свободы, ненавистники царизма, пламенные революционеры. Ходят с радостно-умильными физиономиями, братаются со встречными простолюдинами, санными извозчиками — дешевый маскарад! Матушка, завидев на тулупе ждавшего их на привокзальной площади шофера красный бант, произнесла брезгливо:
— Сними немедленно эту мерзость!
Дом на Мойке стал ненадежным укрытием. Как все казавшееся вчера незыблемым: трон, армия, органы власти, право на собственность. Никто никому не подчинялся, ничьи манифесты, декреты, постановления и приказы не выполнялись — то ли двоевластие, то ли троевластие, то ли дьявол их разберет! Город был наводнен бегущими с фронта дезертирами, беженцами, вышедшими на свободу под видом политзаключенных уголовниками. По ночам лучше не выходить: ограбят, проломят башку.
Первым, кто позвонил им на другое утро, была Матильда Кшесинская.
«Вы уже дома? Свободны? Поздравляю!»
Поведала о собственных горестях. Мыкается с сыном по чужих углам. Собственный ее дворец на Каменноостровском облюбовали разместившиеся на первом этаже солдаты автомобильного гарнизона, второй этаж занял Петроградский совет большевиков с дюжиной подведомственных организаций.
«Конфисковали автомобиль, якобы на время, тащат из гардеробной вещи. Мне горничная моя, оставшаяся в доме, регулярно сообщает. Комиссарша их Коллонтай разгуливает в моем горностаевом пальто, можете представить! Была на приеме у министра юстиции Керенского, просила вмешаться. Он меня любезно принял, выслушал, развел руками. Пояснил, что освободить мой дом в сложившейся обстановке нельзя, так как это повлечет за собой кровопролитие, что еще больше осложнит дело. Подала бумаги в суд, буду судиться с захватчиками!»
Он задумался: то же самое в любую минуту может произойти и с ними! Не мог представить, что кто-то посторонний будет шастать в смазных сапогах по паркету гостиной с голландцами на стенах, доставать из горок венецианское стекло, лакать из него самогон. Валяться на персидских коврах ручной работы, сыпать окурки в вазы архангельского фарфора. «Встану в дверях, — подумал, — буду стрелять! Ни одну мейсенскую чашку, ни одну золотую ложечку, ни одну бутылку из винного подвала не отдам быдлу! Ни одну телегу навоза из конюшни!»
Сидели вечером в матушкином будуаре, думали-гадали: как быть? Повременить, уехать немедленно на Юг?
— Вы только послушайте! — шуршал газетой отец. — Приказ номер один Петросовета. В разгар войны! Солдатам всех родов оружия предписывается сформировать комитеты или советы и избрать на командные должности угодных им офицеров. Военная дисциплина отменяется, честь старшим по званию отдавать не надо. А! Это что, по-вашему, армия? Ее больше нет! И России нет!
Пробовали забыть о мрачной обстановке, развлечься. Приглашали друзей, съездили в Царское, к великому князю Павлу Александровичу, слушали после ужина прелестное пение его дочерей Ирины и Натальи. Приезжал на Мойку старший брат тестя, великий князь Николай Михайлович. Боевой генерал, эрудит, автор исторических трудов, тонкий знаток живописи. Домашние прозвали его в шутку по имени видного деятеля французской революции, принца крови — «Филипп Эгалите». За крайний либерализм, приверженность парламентскому строю, оппозицию к политике двора. Приветствовавший Февральскую революцию, признавший в числе других великих князей Временное правительство, он быстро разочаровался, видя последствия свалившейся на империю свободы.
— Мечтали о заре освобождения, а на поверку разбудили спящего зверя, получили пугачевщину! — говорил с горечью. — Моя бы воля, разогнал к чертовой матери и думских пустомелей, и временщиков-министров, ввел в стране диктатуру. Дождемся: не сегодня-завтра этот картавый адвокат Ульянов-Ленин покончит с двоевластием. У него, в отличие от князя Львова, мышление Робеспьера. По трупам пойдет…
Как в воду глядел: в июле большевики предприняли попытку силой свергнуть правительство. Подробностей никто не знал, на улицах слышалась стрельба, мимо дворца проносились грузовики с вооруженными людьми. По слухам, срочно переброшенные с фронта кадеты пресекли плохо организованное выступление нескольких взбунтовавшихся под воздействием анархистов и большевиков армейских частей, заставили их вернуться в казармы. Ленин и верхушка его партии скрылись, князь Львов ушел в отставку, место его занял эсер Керенский.
— Чего ждать, не понимаю! — произнесла за завтраком матушка. — Давайте, пока не поздно, собирать вещи: в Крыму будет спокойней.
Добились после беготни по бесчисленным кабинетам разрешения на выезд, Бушинский купил за тройную цену билеты на шедший не по расписанию поезд-разболтай. Ехали с мучениями, в вагоне третьего класса. Толпы солдат-дезертиров заполонили купе и коридоры, сидели на крышах, все поголовно пьяные. Чем дальше на Юг, тем больше беженцев. Разных чинов и сословий, с горой чемоданов, плачущими детьми. Сидя в духоте на верхней полке, он прижимал скатанные накануне в рулоны, завернутые в холстину полотна-шедевры из домашней коллекции: рембрандтовских «Мужчину в широкополой шляпе» и «Женщину с веером» и укутанную тряпьем скрипку Страдивари. На всякий случай: поди знай, что будет завтра…
Крымское лето. На скалистых берегах полуострова, в мраморных дворцах и виллах слетевшиеся подобно угодившей в бурю потрепанной птичьей стаи осколки империи. Кого тут только нет! Члены императорской фамилии, представители древних родов. Выброшенная за порог чиновничья знать. Дамы света и полусвета, промышленники, артисты, художники, адвокаты. Живущая в доме тестя в Ай-Тодоре вдовствующая императрица Мария Федоровна, поехав навестить родственников в Евпаторию, встретила на улице прибывшую с каторги бабушку русской революции Брешко-Брешковскую. Отдыхает в числе других политкаторжан в трехкорпусном санатории на Пушкинской, ездит по полуострову, читает лекции в Доме рабочей пропаганды. Гостиницы переполнены, квартиры и дачные домики нарасхват. На набережных фланируют худосочные северные барышни в панамках, дамы под зонтиками, мужчины в холщовых костюмах и соломенных шляпах, шумная детвора. На пляжах не протолкнуться, у дамских кабинок очереди. С наступлением вечера завывание скрипок в ресторанах, табачный дым, неумолчный гул голосов под сводами сумеречных винных подвальчиков, духанов, греческих кофеен. Бродят в кипарисовых аллеях под луной влюбленные парочки — вздохи, поцелуи, пылкие признания: однова живем!
