До начала занятий оставалось несколько дней — он приступил к обустройству жилья. Боковую комнатку превратил в спальню. В углу повесил иконы, над кроватью — лампадку. Большая комната, решил, будет гостиной. Взял в пользование фортепиано, накупил цветов в вазах. Расставил на полках книги, на секретере — безделушки и фотографии: родителей, покойного брата, Димочки в кадетской форме. Лежал с ногами на койке, перечитывал — в который раз! — пришедшее накануне письмо от любимого. Занят учебой, скучает, считает дни, когда увидятся. Стихотворение в конце:
«Ты сам не знаешь, как прекрасен,
Красив, коварен и опасен.
Ты сладкий сон моей мечты,
В душе моей один лишь ты.
Ты сам не знаешь, как прекрасен,
Дурман любви твоей опасен,
Я светлячком лечу в него,
Исполнен чувствия сего.
Ты сам не знаешь, как прекрасен,
В груди моей огонь не гаснет,
Тоскует сердце по тебе.
Как будто бы стрела во мне.
Ты сам не знаешь, как прекрасен,
Во мне клокочет буря страсти,
Твой образ мнится мне во сне.
Он в каждой ночи, в каждом дне»…
«Милый друг! — прижал он к губам пахнущий знакомыми духами листок. — Как я по тебе скучаю!»
Гостиная к вечеру полна студентами. Пили, пели, болтали до утра. В считаные дни он со всеми перезнакомился.
Потекли дни учебы. С утра ненавистный холодный душ, плотный завтрак, студенческая аудитория со старинными портретами на стенах: Исаака Ньютона, Чарльза Дарвина, Майкла Фарадея. К наукам его не тянуло: слушал вполуха лекторов, что-то записывал в тетрадь. Плавал после полудня в закрытом бассейне или играл в лаун-теннис, в котором на удивление быстро преуспел. Дальше священное для англичан чаепитие между ленчем и обедом — «файф-о-клок». Все расходятся по комнатам, чтобы позаниматься наедине — полистать конспекты, почитать.
Находилось время для досуга. Обедал периодически в русском посольстве, посещал семью опального великого князя Михаила Михайловича, женатого на графине Торби, побывал на выставке русских художников, был в королевском театре Ковент-Гарден на представленном Дягилевым в рамках Русских сезонов «Лебедином озере» с волшебной Аннушкой Павловой. Сидели после спектакля в ресторане — он, Аннушка, Томочка Карсавина. Болтали, веселились. Под парами шампанского он позволил себе грубоватую шутку в отношении общей знакомой, примадонны петербургского балета Кшесинской. Незадолго до этого она гастролировала в Лондоне, танцевала в паре с Нижинским балетный дивертисмент и любимую публикой «Русскую» в жемчужном кокошнике, имела ошеломительный успех и великолепную прессу.
— Как она управляется, живя одновременно с двумя великими князьями, дядей и племянником? — спросил смеясь. — Дарит радости по расписанию? Использует кроме парадного запасной вход?
Аннушка в ужасе заткнула уши, Карсавина возмутилась.
— Фи, Феликс! — воскликнула. — Что вы себе такое позволяете? Ужас что! Не ожидала от вас! Анна, я ухожу! — поднялась рывком из-за стола.
Он пробовал в другое время с ней объясниться, звонил по телефону в отель, где остановилась труппа — разговаривать с ним она отказалась…
Зима в тот год выдалась в Лондоне особенно суровой. В спальне не было обогрева, стужа как на улице. Ледяная постель — бррр! — невозможно согреться под двумя перинами. Утром вода в тазике для умывания замерзала, он прыгал, клацая зубами, по комнате пока одевался.
Первокурсникам, жившим в колледже, предписывалось возвращаться в кампус не позже полуночи — администрация строго за этим следила. Трижды нарушившие правило за семестр безжалостно отчислялись. Бедолагам, досрочно завершившим образование, устраивали шутливые похороны: коллективно отпевали, провожали шумной компанией на вокзал под звуки траурного марша.
Живший на первом этаже, он придумал, как помочь опоздавшим. Связывал из простыней веревку. Гуляки стучали ему в окно, он лез через чердак на крышу, скидывал веревку, тянул одного за другим наверх. Авантюра едва не вышла ему боком. В одну из ночей в окно постучали, он сбросил веревку и поднял на крышу… полицейского. Не заступись прибывший ему на выручку архиепископ Лондонский, наверняка получил бы волчий билет. А так все обошлось строгим внушением.
— Похвально… молодец…
Слушавший его отчет батюшка благосклонно качал головой.
Из Лондона он привез морем целый скотный двор: быка, четырех коров, шесть поросят, бесчисленное множество птицы — все элитное, отменных пород. Живность переправили в Архангельское, где они провели лето. Даже редко улыбавшаяся матушка развеселилась, когда они с отцом посвятили ее в комичное продолжение своих усилий по улучшению архангельского стада. Отец посчитал, что следует закупить в Британии еще трех молочных коров и породистого шотландского быка-шортхорна. Сказано — сделано: он телеграфировал в Лондон помогавшему ему торговцу: «Please send me one man cow and three Jersey women» («Прошу прислать одну мужскую корову и трех женских»). Смысл его заказа торговец понял: животные спустя какое-то время поступили в имение. История, однако, на этом не закончилась. Какой-то лондонский журналист раздобыл его телеграмму и напечатал в юмористическом разделе «Тайм», курьезный текст перепечатали в петербургских «Новостях дня» — государь, говорят, читая газету, умирал со смеху.
После Архангельского они как обычно отдыхали в Крыму, вернулись в Петербург в начале осени, недалек был день возвращения в колледж. Прогуливаясь однажды во время антракта в фойе Александровского театра, он столкнулся с бывшей любовницей брата Машей Головиной. Обрадовались встрече, разговорились. Пьеса была так себе, он предложил сбежать, посидеть где-нибудь в ресторане. Пили в «Медведе» шампанское, вспоминали минувшие денечки, покойного Коленьку. Муня, как называл ее брат, рассказала о бывавшем у них в доме старце Распутине. Святой человек, не ведает греха, жизнь его посты и молитвы. Человеческие пороки, слабости не имеют над ним силы — неспроста его привечают государь и государыня…
«Святой, не ведает греха? Чушь какая-то!»
— Хочешь, познакомлю?
— Охотно! — загорелся он. — Только учти, через неделю мне уезжать.
— Успеем, не волнуйся.
Дима, которого он посвятил в события, выказал озабоченность.
— Не попадись смотри. Этот прощелыга, говорят, обладает гипнотическими способностями.
— Да ладно тебе, — ему было смешно, — что мне до его способностей. Не таких видали…
Приехал он в автомобиле на Зимний канал, где жили Головины, к назначенному Муней часу. Выразил сочувствие Любови Валерьяновне, похоронившей недавно супруга, рассказывал матери и дочери о студенческой жизни, нравах англичан, светской жизни Лондона.
Женщины выглядели озабоченными, бросали тревожные взгляды на дверь. Послышались шаги в прихожей, распахнулась створка — обе вскочили из-за стола. В залу шагнул среднего роста мужик в кафтане, шароварах и высоких сапогах. Обнял и облобызал по очереди мать и дочь, приблизился к нему. Грубое лицо, бегающие водянисто-серые глаза, низко нависшие брови.
