– Почему… – выдавила она сквозь смех. – Как мы могли… – Она снова прыснула. – Как можно было его любить?! – Ифи разразилась безудержным смехом, и я вместе с ней. Мы еще долго катались по ковру, стучали по нему пятками и дрыгали ногами, задирая их к потолку. Мы затихли только тогда, когда сил уже не осталось. Впрочем, Ифи хватило на то, чтобы выкрикнуть: «Он же ДУРАК!», – и мы опять взвыли от смеха.
Я пошла к Мальчику-Игольнице, чтобы сказать ему, что между нами все кончено. Капут. Finito. Он сидел, развалившись на своем лежаке из гвоздей, и протыкал себе новые дырки вокруг пупка длинными портновскими булавками. Я присела на корточки рядом с ним и принялась наблюдать, как он двумя пальцами зажимает участок кожи, оттягивает его вверх, прокалывает булавкой и задумчиво вертит ее в ранке, держа за головку – ждет, пока подсохнет кровь.
– Знаешь, Винни, я решила остаться с братом.
Мне было непросто произнести эти слова. Я отвернулась, глядя на девушку из шпагоглотателей, которая развешивала свежевыстиранные гардины в глубине сцены. Детишки подбрасывали вверх предметы и пытались не дать им упасть – учились жонглировать. В магнитофоне играла скрипучая кассета. Кажется, Моцарт. Или что-то похожее.
Я посмотрела на Винни. Он сосредоточенно рассматривал свой исколотый булавками живот. Я пристально вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, огорчился он или нет. Может, вся моя жизнь сосредоточилась в этом мгновении. Я была некрасивой карлицей-горбуньей шестнадцати лет. Мне хватило бы одного его слова… или двух слов: «Не надо». Если бы он произнес эти слова, если бы изменился в лице, если бы в его глазах промелькнула тень боли, я бы не устояла. Боль, которую я в нем искала, стала бы моим оправданием, моим стимулом, моим аварийным выходом в мир за пределами мира Биневски.
Но он улыбнулся в легком недоумении. Его глаза были похожи на усыпанный галькой проток быстрой речки – открытые, яркие и пустые, но готовые быть наполненными.
– Ну, да… конечно, – сказал он. Как будто не представлял для меня иной судьбы.
– Я имею в виду… – Я так сильно нахмурилась, что у меня с носа свалились очки, и свет резанул по моим розовым глазам. – Я имею в виду, навсегда.
Я замолчала, потому что он слез со своей лежанки, утыканной гвоздями, но забыл вытащить из живота большую булавку, и из проколов брызнула кровь, испачкав его джинсы, обрезанные чуть выше колен. Когда он повернулся ко мне спиной и потянулся за рубашкой, я увидела россыпь крошечных красных точек на его аккуратном, изящно изогнутом горбу – следы от острых кончиков гвоздей на его белой коже.
– Да, Оли… Конечно… Да, ты нужна Артуро.
Этот Винни, этот Мальчик-Игольница, был очень добрым. Даже давясь отвращением, он старался не обидеть меня.
И вот тогда я осознала, что механика моей жизни не подчиняется тем законам, что управляли близнецами и мамой, когда она была молодой. Если у меня были месячные, они означали не то, что у Ифи. Если я в кого-то влюблялась, это была совершенно другая любовь, не такая, как любовь Ифи или рыжеволосых девчонок.
Арти сделал все возможное, чтобы я уразумела это с самого начала, но он всегда виделся мне особенным существом, не подвластным банальному человеческому притяжению, что держало всех нас. Винни, горбатый Мальчик-Игольница, очень старался, чтобы я не узнала, что он никогда не питал ко мне тех же чувств, какие я питала к нему. Его доброта выжгла меня изнутри и открыла мне глаза.
Эти глаза видели то же, что прежде. Надевая рубашку через голову, Винни заметил булавку, оставшуюся у него в животе. Он аккуратно вынул булавку, бросил ее в банку со спиртом и приложил ватку с каким-то антисептическим средством к двум крошечным дырочкам над пупком. Потом заправил рубашку в джинсы, забрызганные кровью.
– Тебе повезло, Оли, – сказал он очень серьезно, глядя на меня исподлобья. – У тебя замечательная семья. Моя мама рыдала при одном только взгляде на меня. Ты все правильно делаешь. Надо держаться своих.
Он убрал свой реквизит в сундучок и отодвинул лежак из гвоздей в сторонку. У него были длинные ноги, длиннее моих. Его узкие плечи торчали вверх, почти прижимаясь к крошечным аккуратным ушам, горб выгибался плавной дугой на спине. Я смотрела, как он занимается своими делами, и у меня в груди разливался холод, легкие словно сковало льдом. Я потихоньку ушла, пока он стоял ко мне спиной.
Из дневника Норвала Сандерсона:
Вечером ходили с Арти на представление Мальчика-Игольницы. Сегодня у Арти выходной, и он решил прокатиться по цирку, замаскировавшись. Укрылся по подбородок зеленым пледом. Зеленая вязаная шапочка, темные очки, возможно, одолженные у Оли. Охранник – в гражданском, новообращенных поблизости не наблюдалось. Арти подъехал к моей палатке, молча кивнул, и лишь через минуту я сообразил, что это наш Червь. Он был в восторге, что так ловко меня обдурил.
Я уже давно уговаривал Арти посмотреть на Игольницу, и он наконец собрался. Мы пришли в шатер шпагоглотателей как раз к концу их представления и расположились на заднем ряду. Какой-то мужик перед нами громогласно объяснял своей жене, что все это ловкие трюки с раздвижными шпагами.
– Не устаю им поражаться, – шепнул мне Арти. – Они всегда думают, будто настоящее мастерство – это обман, зато обман принимают за чистую монету.
Я ответил, что дяденьке нравится думать, что он самый умный и его на мякине не проведешь. Мол, он их всех раскусил. И похваляется перед женой своей проницательностью.
Старший шпагоглотатель завершил выступление, заглотив сразу пять шпаг, чьи рукояти торчали у него изо рта сверкающим металлическим букетом, а его худенький сын засунул себе в пищевод тонкую флуоресцентную трубку. Свет в шатре приглушили, и публика ахнула, увидев, как сквозь торчащие ребра парнишки просвечивает бледно-голубое сияние.
– Хитрые бестии, да? – произнес мужчина перед нами.
Представление шпагоглотателей завершилось, но публика не расходилась. На сцену вышел Игольница. Фанфарон перед нами слегка побледнел, однако остался сидеть на месте. Арти смотрел как завороженный. «Отличный хронометраж», – пробормотал он однажды, когда Игольница просунул большой металлический крюк в перманентную дырку, пробитую у него в языке, и исполнил чечетку с грузом в двадцать пять фунтов, свисающим на цепи с языка. Потом Игольница поднялся по стремянке с перекладинами из клинков, станцевал на лежанке, утыканной гвоздями, и приступил к номеру с иглами и булавками. У него за спиной двое младших сыновей шпагоглотателя жонглировали огненными шарами, и Игольница очень точно рассчитывал каждое движение, нагнетая напряжение. Он работал с хромированными вязальными спицами длиной в десять и восемнадцать дюймов. Впечатляюще. Бедра – насквозь. Кожа на груди – насквозь. Когда он прокалывал себе живот, из ранок потекла кровь. Тонкие алые струйки очень эффектно смотрелись на белой коже. Под конец представления он принялся прокалывать щеки и губы булавками, и мы с Арти покинули шатер, чтобы не застрять с коляской в толпе, когда публика будет выходить.
