Вероятно, кому-то покажется странным, что я совершенно не представляла, в каком городе мы сейчас остановились. Но когда цирк работал – и особенно по ночам, – он казался мне целой вселенной, всегда неизменной независимо от того, где мы расположились. При свете дня мы, может, и замечали, что приехали в Кер-д’Ален или Пукипси, но по ночам в мире не было ничего, кроме нас.
Мешкоголовый писал и передавал нам листочки часа полтора. Я стояла рядом с Арти, брала каждый листок и держала перед ним, чтобы ему было удобнее читать, и читала сама через его плечо, а потом клала листок на пристенный столик, где их накопилась изрядная стопка. Арти молчал, терпеливо читал, ждал продолжения. Временами Мешкоголовый делал паузы, пока мы читали определенные страницы, и с беспокойством смотрел на нас, чтобы убедиться, что мы понимаем. Арти кивал ему, и он продолжал свою остервенелую писанину. Он так спешил, что местами даже печатные буквы читались с трудом. Один отрывок Арти зачитал вслух и спросил Мешкоголового, правильно ли он понимает, что здесь написано. Тот тихонько забулькал горлом и продолжил писать. Дважды Арти задавал ему вопросы, и он отвечал на бумаге. Я в жизни не видела, чтобы Арти проявлял столько терпения в общении с нормальным. Наконец Мешкоголовый закончил писать и откинулся на спинку стула. Мы с Арти прочитали последнюю страничку. Там было написано: «Я работал в саду у матери и смотрел телевизор».
Арти заерзал в кресле и отпил тоник через соломинку.
– И что мы можем для вас сделать? – спросил он после долгой паузы.
Мешкоголовый склонился над блокнотом: «Позвольте остаться с вами. Работать на вас. Заботиться о вас».
Арти долго смотрел на листок, затем поднял голову.
– Снимите вуаль, – произнес он.
Мешкоголовый замялся. Его руки, лежавшие на коленях, судорожно задергались. Потом он снял кепку. Вуаль была к ней привязана. Он потянул за шнурок, и вуаль упала вниз. Арти смотрел. Я смотрела. Зрелище было не самым приятным. Единственный глаз нервно подрагивал, глядя на нас. Лицо как таковое отсутствовало. Вместо него – маска из голого мяса, пузырящаяся под пластиковым чехлом. Арти вздохнул:
– Вам придется научиться печатать. Писать от руки долго и неудобно. Мы вас обеспечим пишущей машинкой.
– А мы не присутствовали на суде?
Я пыталась вспомнить, но не могла. Я помнила стрельбу на стоянке, как смотрела на нас тетенька в регистратуре, когда Ал забирал нас из больницы. И на этом воспоминания, связанные с тем случаем, обрывались. Арти сидел, развалившись в кресле, и угрюмо смотрел на Цыпу. Тот лежал на ковре и наблюдал, как почти невидимая зеленая нить вьется в воздухе, выписывая замысловатые узоры, в трех футах над ним.
– Нет, – ответил он наконец, выпрямил спину и взглянул на меня. – Ты, наверное, спала, когда приходил человек из прокуратуры.
– Не помню.
– Мы тогда мчались в Якиму на всех парах. Ал отменил все представления между Куз-Бэем – где это случилось – и Якимой. Он хотел убраться как можно дальше от той стоянки и всего, что с ней связано. Мы тогда жили в одном фургоне, все вместе. Потом еще долго стояли на большой придорожной стоянке в Орегоне, ждали, пока остальные соберутся. Ал гнал, как ненормальный, караван растянулся аж на пятьдесят миль. Лил тоже нервничала и каждые пять минут вскакивала посмотреть, все ли с нами в порядке.
– Это было еще до моего рождения, да? – Цыпа повернулся к Арти, зеленая ниточка в воздухе вытянулась в струнку.
– Да, но ты потом очень скоро родился, через несколько дней, – сказал Арти. – Караван тогда был небольшой, примерно полдюжины грузовиков. Ал с ними связывался по радио, объяснял, где нас найти. И тут он как раз и приехал, тот человек. С аккуратной бородкой, в костюме-тройке. Выбрался из машины, осмотрелся и направился прямо к нашему фургону. Ал сидел за рулем в кабине и наблюдал за ним. Он сказал одно слово: «Полиция». Мы с Лил сразу притихли. Близняшки спали. И ты, Оли, наверное, тоже спала. Человек постучал в дверь, и Ал открыл ему. Мы сели в столовой, и тот человек явно нервничал, что я сижу прямо напротив него. Ал предложил ему кофе, но он отказался. Сидел, уткнувшись в свои бумаги. Явно хотел поскорее покончить с делами и смыться. Хотел, чтобы мы вернулись и выступили свидетелями на суде. Ал отказался. Человек сразу ушел. Ал завел разговор об оружии и охранных системах. Вскоре после рождения Цыпы Ал нанял круглосуточную охрану. После того случая у него развилась паранойя. Лил вообще головой повернулась, в прямом смысле слова. Я тогда многое для себя понял и сделал выводы.
Арти смотрел на зеленую ниточку, что плясала в воздухе, завязываясь узелками.
– Кажется, я просил избавиться от этой гадости, – раздраженно пробормотал он.
– Я избавляюсь, – произнес Цыпа. Зеленая ниточка превратилась в маленький прозрачный пузырек. – Хотя она славная. Спокойная, тихая. Мне она нравится.
Глава 19
Очевидец
Из записных книжек Норвала Сандресона:
Артуро учреждает аристократию Блистательного отсутствия и Избыточного присутствия:
«Давайте вспомним китайских женщин, бинтовавших ноги, или маньчжурских правителей, державших руки в лакированных коробочках, чтобы у них отрастали длинные ногти. Даже какой-нибудь мексиканский сварщик отращивает на мизинце длиннющий ноготь, как бы говоря миру: «Я могу позволить себе излишество». Могу отдать под излишество целый палец, ненужный мне для работы и не тронутый ею!»
Артуро Биневски в беседе с Н. С.
Впечатления:
Фортунато – он же Цыпа (происхождение прозвища?) – десятилетний мальчик, блондин с голубыми глазами. Совершенно нормальный по физическому развитию. Высокий, худенький. Замкнутый, интроверт. С чужими очень стеснительный. Иногда Артуро называет его «нормальным Биневски».
Фортунато, самый младший из детей Биневски, очевидно, служит в семье этаким мальчиком на побегушках и рабочей лошадкой. Его принижают из-за отсутствия явных дефектов, всячески помыкают им, давая понять, что он – человек второсортный по сравнению с более «одаренными» сестрами и братом. Полная противоположность тому положению, которое ребенок-урод занимает в нормальной семье. Значительную часть времени Фортунато проводит с доктором Филлис, хирургом артурианского культа. Возможно, доктор Филлис, женщина нормального физического развития, дает ему то, что мальчик не получает в семье, – привязанность без осуждения. Семейство Биневски, как и работники цирка уклоняется от разговоров о Фортунато. Похоже, он их смущает.
Почему в «Фабьюлоне Биневски» работают только рыжеволосые женщины?
Примечание: мужчины, которые работают в цирке – артисты, смотрители аттракционов, механики и т. д., – не обязаны соблюдать правила относительно внешнего вида. Это касается и жен сотрудников, и прочих родственниц женского пола, путешествующих вместе с цирком, но не контактирующих с публикой. Женщины, работающие в цирке на любой должности – будь то танцовщица со змеями или продавщица попкорна, – ВСЕ ДО ЕДИНОЙ обязаны красить волосы в рыжий цвет яркого, но (по возможности) натурального оттенка. При нежелании красить волосы сотрудница «Фабьюлона» может носить рыжий парик при условии, что она никогда не появится на публике без парика. Единственным исключением из данного правила являются женщины семьи Биневски. Хрустальная Лил – платиновая блондинка. Сиамские близнецы, Электра и Ифигения – черные волосы. Карлица Олимпия, безволосая от рождения, носит кепки и шляпы.
