– Скажи ему, чтобы подождал. Приведи его ко мне через пятнадцать минут, а потом спрячься в комнате охраны и не спускай с него глаз. Он какой? Крупный?
– Крупный. Но медлительный.
– Оли останется со мной. – Арти растянулся на массажном столе в ожидании, когда я начну растирать его маслом.
Цыпа страдальчески сморщился – ему явно не нравилось распоряжение Арти, – но развернулся и молча вышел наружу. Спрессованная горошина плесени поплыла следом за ним, как щеночек.
Арти в бордовом бархатном халате сидел в большом кресле и пил тоник через соломинку, когда Цыпа привел к нему посетителя. Человек был высоким, одного роста с Алом, но очень худым. Он остановился в дверях, пристально глядя на Арти единственным глазом, и слегка согнул колени, видимо, изображая поклон. Его лицо закрывал лоскут плотной серой ткани, сверху заправленной под бейсболку, а снизу – за ворот рубашки. Наружу выглядывал лишь правый глаз.
– Мистер Богнер, – сказал Арти.
Я пододвинула гостю стул. Садился он медленно и осторожно, словно каждое движение причиняло ему неудобства. Мне вспомнилась сказка о скряге, у которого на макушке была глубокая ямка. Дождь наполнил ямку водой, и там поселилась золотая рыбка. Скряга ходил осторожно и спал сидя, чтобы из ямки не выплеснулась вода и он не лишился своего личного рыбного заповедника.
Человек с занавешенным лицом положил к себе на колени блокнот и ручку и выжидающе уставился на Арти. Я стояла рядом с его стулом и вертела в руках баллончик с паралитическим газом. Лампа над бюро зажглась, и я сделала шаг назад, чтобы не загораживать обзор Цыпе, наблюдавшему за гостем через зеркальное окошко.
Я вздрогнула, когда он резко склонился над своим блокнотом и принялся быстро писать. Потом вырвал страницу и протянул Арти. Я взяла у него листок и передала Арти. Большие печатные буквы читались легко. Вот что там было написано: «Рад новой встрече. Десять лет назад я стрелял в ваше семейство на стоянке у супермаркета». Человек сидел, наклонившись вперед, его единственный глаз с жадностью впился в нас с Арти. Его темно-синяя бейсболка была надета козырьком назад. Серая вуаль, подоткнутая под бейсболку с левой стороны, наводила на мысли о детской игре в «ку-ку». Ткань то вздувалась, то опадала в такт его шумному дыханию. Снизу она заправлялась под ворот рубашки и слегка провисала, как полупустой мешок. Это был человек с мешком на голове. Мешкоголовый.
Арти спокойно смотрел на него безо всякого выражения, и только глаза распахнулись чуть шире обычного. И, кажется, он не моргал. Он сидел, затаив дыхание. Я не смогла прочитать чувства Мешкологолового по его глазу. Глазное яблоко двигалось, свет бликовал на его влажной поверхности, но вокруг не было складочек кожи, которые придавали бы выражение взгляду. Я стиснула в кулаке баллончик с газом и вдавила каблуки в ворс ковра.
Арти медленно выдохнул и проговорил полушутливым, чуть ли не дружеским тоном:
– И зачем же вы с нами так?
Мешкоголовый моргнул и вновь склонился над блокнотом. Исписал лист до конца, вырвал его, протянул мне и стал писать дальше. На листке было написано: «У меня все валилось из рук – сперва апельсины, а потом и вся жизнь. Жена и дети меня не уважали. Я не хотел сидеть дома по выходным. Брал отцовскую винтовку и ездил в лес. Но не охотился. Просто сидел у костра, чистил винтовку, пил пиво».
Само заседание суда Верн помнил плохо. Помнил, как его задержали и привезли в участок. Там его сфотографировали и сняли отпечатки пальцев. Его поразило, как это уныло и скучно. Наверное, надо было сопротивляться, кричать или плакать – что угодно, лишь бы придать этим тупым процедурам какой-то смысл. Но он слишком устал и, глядя на людей в форме, исполнявших свои обязанности, подумал, что ни к чему лишний раз их беспокоить. «Кто знает, как оно у них дома. Может, им тоже непросто», – подумал Верн. Сидя в одиночной камере предварительного заключения, он решил, что не надо себя изводить, ведь теперь все равно ничего не исправишь. Он улегся на койку и попытался собраться с мыслями. На второй день к нему пришел человек, назвавшийся адвокатом Эмили. Жена подала на развод.
Суд прошел как-то сумбурно и скучно. Верн запомнил аккуратно одетую старушенцию с резким, скрипучим голосом. Она сидела рядом с судьей. Верн запомнил ее слова: «…Я бы сказала, что это был правильный, человечный порыв к милосердию. Я понимаю и разделяю его чувства. Я бы сказала, что человек действовал из благих побуждений».
Предъявленные обвинения привели Верна в замешательство. Его пытались убедить, что он поступил неправильно, даже преступно, и в конечном итоге Верн сделал вид, будто поверил. Но он знал, что его наказывают за промашку. Они шли гуськом! В одну линию, друг за другом! У него был такой шанс… и он промахнулся!
Верну понравилось в окружной психбольнице. Его нисколько не огорчала стальная сетка на окнах. У него была отдельная палата и три комплекта зеленых пижам. Каждое утро Верн подметал пол у себя в палате, ел завтрак, который ему приносили на большом подносе, и ложился вздремнуть на аккуратно застеленной кровати. Когда он просыпался, метлы и подноса уже не было, и комната вновь становилась пустой и опрятной. Он много спал и сумел забыть почти все.
Через год Верн опять начал думать, хотя думать ему не хотелось. Он думал о детях. Когда он в последний раз видел Тедди и Брэнду, им было шесть и пять лет соответственно. Сначала он вспомнил их голоса, говорящие: «Папа». Ему представлялось, что его настоящее имя и есть Папа, а все остальные имена, которыми его называют люди, – либо прозвища, либо издевательства. Верн вспоминал, как видел в магазине свисток, и думал, что Тедди, наверное, понравится такой подарок. Нужно купить свисток и для Брэнды.
Однажды ему приснилось, будто он находится в самолете на высоте несколько тысяч футов, и ему надо спрыгнуть с младенцем на руках. Это был его ребенок. Верн прыгнул, рванул за кольцо, но парашют не раскрылся. Не раскрылся и запасной парашют. Верн падал быстро. Ветер свистел в ушах. Верн прижимал к себе ребенка как можно крепче, но ветер подныривал ему под руки, бился в него, и вдруг руки разжались, и ребенок стал падать сам, рядом, но вне досягаемости. Верн хватался за воздух, тянулся к нему. Ребенок падал чуть-чуть быстрее его самого. Ребенок был прямо под ним. Земля приближалась с бешеной скоростью. Верн знал, что ребенок упадет первым, у него на глазах, и это страшное знание поселится в нем на тысячную долю секунды, пока его самого не расплющит в кровавую кашу. Эта кошмарная секунда взорвалась болью внутри, и он с криком проснулся. Потом этот сон никак не шел у него из головы. Верн молился о том, чтобы сон приснился ему еще раз, но он будет падать быстрее, и ему дадут умереть первым.
С такими снами не шутят. Больше он Верну не снился и не отпускал его ни на минуту.
Эмили не отвечала на его письма. Он получил официальное письмо от ее адвоката, в котором ему «напоминали», что развод состоялся и ему категорически запрещено всякое общение с детьми. И вот тогда Верн и вспомнил уродов на стоянке у супермаркета. Их странные, перекрученные силуэты пустились в пляс у него перед глазами. Злые, жестокие, они только и ждали, как бы его обидеть. Он решил, что Тедди и Брэнда станут такими же злыми уродами, если их будет воспитывать Эмили.
