Замена Альме нашлась мгновенно. Несколько дюжин желающих наперебой предлагали свои услуги. Каждый хотел проповедовать на представлениях Арти, где собирались тысячи зрителей, готовых платить за право смотреть и внимать.
Я как раз проходила мимо нового операционного фургона доктора Филлис, когда она вышла наружу и сунула пластиковый пакет с дряблым обрубком последней руки Альмы Уизерспун в ящик со льдом, чтобы Хорст от нее избавился. Филлис отряхнула руки в неизменных белых перчатках и кивнула мне.
– Ну вот, все закончилось, – произнесла она сквозь маску. – Полтора года тянулось. А можно было управиться за три часа.
Вскоре Альма пропала. Когда я спросила о ней, Арти рассмеялся.
– Она ушла на покой, – сказал он. – Отправилась в дом ветеранов-артурианцев и теперь отдыхает от всех трудов.
Я подумала, он имеет в виду, что она умерла.
Глава 15
Пресса
Близняшкам исполнилось семнадцать лет, и их обеих окутал какой-то квелый гормональный туман. Они сделались вялыми, замкнутыми, безучастными ко всему и явно что-то замышляли. Теперь они ссорились не от случая к случаю, а постоянно, но, сохраняя достоинство, приличествующее зрелым женщинам с полноценными месячными, препирались вполголоса.
Их учителя фортепьяно, которого Лил наняла по почте, звали Джонатан Томаини. Весь какой-то занюханный, с неопрятными сальными волосами. Брюки его единственного костюма лоснились на заднице, а носки в каждой из двух имевшихся у него пар не подходили друг к другу. Он не упускал случая объявить, что лишь временно устроился на эту «должность», и объяснял всем и каждому, какое это волнующее приключение для концертного исполнителя и выпускника лучшего в Нью-Йорке музыкального училища – спать на койке в трейлере-общежитии вместе с дюжиной потных, вечно харкающих и матерящихся неотесанных разнорабочих, которые не ставили его не то что ни в грош, а даже ни в пивной пердеж после хорошей попойки. Томаини во всеуслышание восхищался талантом близняшек и говорил, что почитает за честь «оторваться на краткое время от собственной музыкальной карьеры и поспособствовать развитию столь блестящих способностей».
Близнецы утверждали – Элли с громким возмущением, а Ифи в застенчивом замешательстве, – что Томаини вообще никогда не моется, только протирает лицо, шею до воротника и руки до манжет. Они жаловались, что им противно сидеть рядом с ним за пианино. И все же он мог многому научить их, и они скрепя сердце терпели его присутствие много часов каждый день.
Мама тихо угасала. Она принимала все больше таблеток, ее тело менялось. Она вся усохла, кости проглядывали из-под кожи, былая женская мягкость сошла на нет. У нее падало зрение. Легкая танцующая походка сменилась вялыми, неуверенными шажками. У нее появилась привычка вытягивать руки перед собой на ходу и ощупывать окружающие предметы. Лил часами могла вспоминать разные случаи из нашего детства. Она стала рассеянной и забывчивой. Начинала какое-то дело, бросала на середине и не замечала, что его доделывал кто-то другой. Она часто плакала и не всегда понимала, что плачет. И она много спала.
Папа принимал антацидные пастилки для желудка. Он жевал их постоянно, вскрытые упаковки лежали у него в каждом кармане. Он работал по восемнадцать часов в сутки, подгоняя свой немногочисленный зимний штат, который еле справлялся с наплывом публики, привлеченной все возрастающей популярностью Арти. Вены на лбу у папы вздувались на грани разрыва, когда он организовывал печать дорогой, совершенно шикарной серии афиш «Спросите Артуро». Но он был счастлив, с головой погружаясь в работу, Ал забывал, что он уже не властелин в своем цирке.
Новые люди появлялись у нас постоянно. Как и во всяком бродячем цирке, текучка кадров была беспрестанной. К нам прибивались какие-то люди, устраивались на работу, оставались у нас несколько тысяч миль, а потом исчезали, и больше мы их не видели. Мы, Биневски, держались особняком, были неизменным ядром «Фабьюлона». Игры с детишками огнеглотателя, дружба с дочкой гадалки – все неизменно заканчивалось расставанием и забвением. Мы относились ко всем дружелюбно, легко сходились с новым людьми, но никогда не сближались.
Однако прирастающая паства Арти – это совсем другое. Однажды мне приснилось, будто он выплакал их в этот мир. Они вышли из его глаз зеленой тягучей влагой, разлившейся лужами по земле. Влага сгустилась в желе, из которого образовались человекоподобные тела. Тела поднялись с земли и собрались вокруг Арти.
Но доктор Филлис, и антрепренер, и Макгарк, а чуть позднее – Сандерсон, и Мешкоголовый, и все эти нытики и простаки, вившиеся вокруг Арти, появились у нас только из-за него, что бы они ни говорили. Все они принадлежали Арти.
Если раньше для телевидения нас снимали лишь в тридцатисекундных сюжетах «День в цирке» для каких-нибудь местных вечерних новостей, то теперь телевизионщики крутились у нас постоянно, проявляя особенный интерес к происходившему в центральном шатре. Через час после трансляции первого репортажа о перебинтованных обрубках в инвалидной коляске, «от нашего специального корреспондента прямо с места событий», к нам повалили газетчики.
Через нескольких месяцев репортеры уже встречали нас прямо в дороге. В каждом городе, где были гастроли, нас ждали целые толпы с телекамерами, диктофонами и блокнотами. В некоторых городах нас лишили лицензии еще до того, как мы там появились. Арти лишь улыбался и пожимал плечами.
– Тот, кто действительно хочет знать, – говорил он, – все равно придет к знанию.
И только когда одна из рыжих положила у двери Арти свежий номер «Тудэй», мы поняли, что среди репортерской братии был журналист из общенационального журнала. Этот хлыщ в дешевом твидовом костюме ошивался у нас почти месяц. Все билетерши знали его в лицо, потому что он каждый раз норовил пройти на представления без билета, размахивая своей репортерской корочкой и бормоча: «Пресса». «А в штанах не взопреет от прессы?» – отвечали на это рыжие (ответ, достойный Биневски), и он смеялся и платил за билет.
Статья в «Тудэй» недвусмысленно раскрыла его намерения. Норвал Сандерсон с его волосатой грудью, циничным взглядом, пропитым голосом и скромным нарядом пробыл с нами достаточно долго, чтобы разоблачить «безжалостный эгоизм, эксплуатирующий глубинные течения в психике нации».
«Артуризм был основан, – писал Сандерсон, – на злобе и жадности трансцендентального опарыша по имени Артуро Биневски, который использует собственные генетические нарушения и недостатки, чтобы задурить головы безработным, необразованным гражданам и создать армию безумных, склонных к саморазрушению приверженцев, питающих его маниакальное эго…»
Через несколько дней Арти, очень неглупый мальчик, хитроумно использовал эти нападки для своей собственной выгоды, разослав в редакции всех центральных газет и журналов полуторасекундную аудиозапись со своей краткой речью. В ней он объявлял себя истинным Трансцендентальным опарышем и сообщал, что его сила здравствовать и благоденствовать в перегное безумия, охватившего всю планету, доступна для каждого, кто пожелает принять ее.
