– Носки. – Арти вытянул ноги-ласты и пошевелил длинными пальцами. Он ненавидел носки. – Хотя в них, наверное, тепло. – Он снова уткнулся в журнал. – Кстати, жопенция, а с чего вдруг близняшки скрывались в сортире?
Вот оно что. Я бросила тряпку на пол, забралась на тахту и обняла Арти за нижние ласты.
– Я тебе расскажу, если ты мне расскажешь про Цыпу и докторшу.
– Да что там рассказывать? Она лечит для меня лошадь, я даю ей возможность изучать Цыпу.
– Как изучать?
– Разговаривать с ним. Задавать вопросы. Наблюдать. Так что там с близняшками?
– Утром у них пошла кровь. Элли перепугалась.
– Кровь?
– Месячные. В первый раз. Как ты думаешь, у меня тоже когда-нибудь начнутся месячные?
Арти зевнул:
– Ладно, мне надо работать. А ты можешь идти.
Из-под фургона торчали обутые в кроссовки ноги Цыпы, носками вниз.
– Цыпа, что ты там делаешь?
– Наблюдаю за муравьями.
Я легла на живот и осторожно заползла под фургон, стараясь не задеть о днище горбом. Муравьи облепили какой-то коричневый влажный комок.
– Похоже на кусок торта.
– Это мой кусок торта. Он им понравился.
– Утром ты снова ходил к Филлис? Как она тебе?
Цыпа повернул ко мне раскрасневшееся лицо и улыбнулся:
– Она вылечит лошадку Фрости. Она разрешила, чтобы я ей помогал. Покажет мне, что нужно делать, чтобы никому не было больно. Арти говорит, это хорошее дело. Но сегодня я просто выносил ее мусор.
Мы с близняшками протирали стеклянные банки в Яслях. Я занималась банкой Леоны – девочки-ящерицы – и наблюдала, как она тихо плавает там, внутри.
– Мама совсем заболела? – спросила я.
– Ей необходим отдых, – ответила Элли. – Папа сделал ей дополнительный укол, чтобы она заснула. Во сне все заживает быстрее.
Они протирали банку Эппл в четыре руки. Вернее, в три руки, потому что одну руку Ифи прижимала к их общему плоскому животу.
– Болит, Ифи? – произнесла я.
Элли фыркнула:
– Она только об этом и думает.
– Пусть Оли займется Противнем, Элли. А то меня стошнит.
– Не стошнит. Закрой глаза, я сама протру банку.
– Ты тоже думаешь о месячных, – заметила Ифи.
– Да, но не впадаю в истерику всякий раз, когда в животе что-то потянет. Я думаю о другом. О том, что оно для нас значит.
Я уже перешла к Мэйпл.
– И что же?
Ифи крепко зажмурилась. Элли принялась осматривать банку Противня на предмет грязи и пятен от пальцев.
– А вдруг у нас могут быть дети? Ты никогда не задумывалась о том, что произойдет, когда мы вырастем?
Ифи покачала головой, не открывая глаз:
– Ничего не изменится.
– А что должно измениться? – спросила я, вдруг испугавшись.
Элли разозлилась на нас обеих:
– Дуры! Что вы станете делать, когда мама и папа умрут?
Ифи открыла глаза:
– Они не умрут!
– Арти о нас позаботится, – сказала я, вытирая пыль с таблички «РОЖДЕНЫ ОТ НОРМАЛЬНЫХ РОДИТЕЛЕЙ». – Он будет здесь главным.
Я подумала, что выйду замуж за Арти, и буду спать с ним в обнимку в большой кровати, и сделаю для него все, что угодно.
– Да уж, – усмехнулась Элли. – Арти о нас позаботится, догонит и позаботится еще раз.
Ифи попыталась успокоить ее:
– Я выйду замуж за Арти, и мы позаботимся обо всех.
Элли швырнула на пол бутылку с чистящим средством и со всей силы заехала кулаком в лицо Ифи, разбив ей губы до крови. Ифи попыталась засунуть тряпку, которой вытирала пыль, в рот Элли и одновременно отбить следующий удар. Они повалились на пол, визжа, царапаясь, кусаясь и дергая друг друга за волосы. Я стояла, глядя на этот взбесившийся клубок из рук и ног сквозь зеленые стекла моих новых темных очков. Наверное, я могла бы их остановить, но мне не хотелось. Я развернулась и медленно вышла из комнаты, залитой зеленым светом, в длинный узкий коридор. Пусть близнецы разбираются сами.
Мы еще не уехали из Беркбернетта, когда доктор Филлис прооперировала Фрости. Цыпа помогал ей, а папа был «на подхвате». Операция началась поздним вечером, в маленьком шатре, пропахшем антисептиками. Внутри шатер освещался так ярко, что даже снаружи сиял, словно раненая луна под гнетом теней.
Я сидела на гудящем капоте грузовика с генератором, в пятидесяти ярдах от места действия, и наблюдала за силуэтами внутри шатра. Цыпа, крошечный неподвижный комочек с одной стороны темной громады. Коренастая тумбообразная доктор Филлис периодически застывает на месте, движутся лишь ее руки и голова. И только Ал пребывает в непрестанном движении. Большая папина тень металась из одного конца освещенного пространства в другой, словно он нервно расхаживал туда-сюда. Они соорудили большой стол из двух пыльных козел и стальной двери, снятой с фургона. Почти бездыханной громадой, лежащей на столе, была старая лошадь.
Мама с близняшками уже спали, в лагере погасили огни, разноцветные лампочки в парке аттракционов потихонечку остывали в своих плафонах, ночные охранники позевывали на постах, а я наблюдала, прислонившись спиной к урне с дедушкиным прахом. Она остужала мне горб, и холодок проникал внутрь, до самых печенок. В фургоне Арти горел свет, но в окнах ничто не двигалось.
Они пробыли в шатре очень долго. Черное небо, наверное, ломило от холода, но внизу ветра не было. Почти теплая, уютная тишь. Ни звука вокруг. Ни сверчков, ни лягушек, ни птиц. Я задремала и проснулась с затекшей шеей и судорогами в плечах.
Подгнивший краешек неба уже расплывался мышьяковой зеленью, когда в шатре погасили свет. Шатер сразу сделался серым и тусклым. Откинулся полог, наружу вышли три смутные фигуры.
Папа что-то говорил вполголоса. Когда они проходили мимо меня, Цыпа взял его за руку. Цыпа, маленький мальчик на заплетающихся ногах.
Есть в Техасе такие места, где муха живет десять тысяч лет и человек не может умереть в срок. Нечто странное творится со временем. Слишком много там неба, слишком много там миль между трещинками и складками на безысходно ровной земле. Хорст говорил, что теперь мы все проживем дольше положенного, потому что «зимуем в этих оголенных пространствах». Рыжеволосые девчонки стонали, что это только так кажется, будто дольше. Но шли дни, недели, стоны затихли, сменившись долгими периодами молчания. Лица рыженьких стали такими же плоскими и обветренными, как степь. «К вечеру и тот свет краше этого», – говорили они, но их жалобы подрастеряли былую язвительную остроту.
Мы окопались неподалеку от Медисин-Маунд, где из публики были одни дальнобойщики, монтажники буровых установок и внезапная толпа индейцев, выехавших из своей резервации на раскрашенных автобусах с непременными музыкантами, что наяривали на скрипках и аккордеонах на задних сиденьях у туалета, и набитыми пивом переносными холодильниками из расчета по одному на пять мест. Индейцы сделали остановку, чтобы размять ноги и подивиться на наши шатры по пути на ежегодное собрание акционеров какой-то нефтяной компании.
