– Нет! – закричал Цыпа, но кулак со сверкающей сталью уже ударил, и нога продолжала колотить пяткой по другой ноге. – Нет! – Он бросился на кровать, и две тонких руки застыли, пригвожденные к постели невидимой силой.
Брыкавшаяся нога распрямилась и тоже застыла. Лицо Ифи, испачканное чем-то красным, запрокинулось к потолку, и она тихо легла рядом с Элли. Алый пузырь на груди Элли, изливающий кровь судорожными толчками, разгладился и перестал кровоточить. Два блестящих кольца острых ножниц торчали из левой глазницы Элли.
– Нет. – Цыпа потянулся к Элли, а Лил, стоявшая на коленях рядом с кроватью, простонала:
– Малыыыыш…
– Элли? – тихо позвал Цыпа.
На полу перед Лил лежал бездыханный ком плоти в окровавленных пеленках. Мампо.
– Я ее не нахожу! – Голос Цыпы звенел от испуга.
Лил тоненько заскулила.
– Я убила ее, – спокойно произнесла Ифи, глядя в потолок. Ее руки так и лежали, раскинувшись в стороны – обездвиженные мысленной силой Цыпы.
– Я не могу до нее дотянуться! – расплакался Цыпа.
– Она убила моего мальчика. – Голос Ифи был ровным и скучным, как равнины Канзаса.
– Мампо, – пробормотал Цыпа, спрыгнул с кровати и увидел кровавое месиво на полу перед Лил. – Нет, – прошептал он. – Я его тоже не чувствую. Мампо.
Лил заголосила.
– Это я виноват! – разрыдался Цыпа. – Я вернул Элли!
– Арти… – произнесла Ифигения. И умерла.
Я стояла, не в силах пошевелиться, и смотрела, как она уходит.
Цыпа резко обернулся к ней. Его залитое слезами лицо как будто надломилась. Он упал на нее, взял в ладони ее лицо, прижался лбом к ее лбу с криком:
– Нет!
Лил причитала, раскачиваясь из стороны в сторону, над остывающим тельцем Мампо. Каждый вздох вырывался пронзительным стоном. Цыпа уткнулся лицом в темные волосы Ифи и произнес одно слово:
– Арти.
Я рванулась к двери. «Арти – думала я. – Надо сказать Арти». Я еще не успела спуститься с дощатого пандуса, как меня обогнал Цыпа. Пронесся мимо золотым вихрем, стуча босыми ногами по пыльной земле. Я бросилась следом за ним. Вылетев на территорию парка, он резко остановился. Топнул ногой, собираясь с силами, повернувшись в ту сторону, где стоял великанский шатер, возвышавшийся над аттракционами и киосками.
– Арти, – сказал он, и я услышала его сквозь грохот музыки на аттракционах.
Цыпа сжал кулаки и вытянул шею, крепко зажмурившись. Не было никаких знаков – предвестников грядущей беды. Воздух вокруг него не дрожал. Но на него снизошла тишина, заглушившая все звуки. Он вдруг показался мне очень старым – с его напряженными жилами на шее, с его синими венами, бьющимися под кожей, – и шатер на другой стороне парка, шатер Арти, где он сам находился сейчас со своей паствой, взорвался пылающим огненным шаром.
Белый трясущийся воздух ударил нас раньше звука. Я не слышала ничего, но подняла руки перед лицом, защищаясь от жаркого ветра, а потом накатил огонь – как волна в детском кошмарном сне, огромный, до самого неба, хотя на самом деле он был не выше киосков, до крыши которых человек нормального роста без труда мог дотянуться рукой. Ревущая волна огня устремилась на нас, и Цыпа, объятый болью, уже не мог сдерживать себя и потянулся сознанием вовне. Я почувствовала, как он ворвался в меня потоком любви и тут же отхлынул назад. Я, стоящая с поднятыми руками, ощутила, как его глаза открылись во мне и зажглись синевой узнавания. А потом он отступил. Отделился от моего «я» и исчез. Он отвернулся – и пришел огонь. Языки пламени рвались прямо из его тела – бледные, словно свет, – они били наружу из его живота. Он не кричал, даже не шевелился, а потом взорвался ослепительной вспышкой, распылился в пространстве, и мой мир взорвался вместе с ним. Я смотрела, сгорая – сгорая и зная об этом – сгорая с чувством безмерного облегчения, – и так стиснула зубы, что они раскрошились. Я стояла столбом, опаленная, и дробила остатки зубов, когда все они умерли – мои розы – Арти и Ал, Цыпа и близнецы, – рассыпались пеплом, разлетелись мерцающими угольками, избавляясь от этого страшного жара.
Жертв было много. Младенцы, словно оплывшие огарки свечей на почерневших руках своих обугленных матерей. Ломкие, опаленные фигуры, застывшие в скрюченных позах, – еще мгновение назад они были танцующими детьми. Потемневшие трупы с разверстыми ртами, навечно остановившиеся в страшном вихре беснующегося огня и еще долго снившиеся в кошмарах тем, кто их обнаружил. Пожарные и врачи «Скорой помощи», повидавшие на рабочем посту многих жертв катастроф вплоть до крушения самолетов, зеленели, блевали и отступались, кто-то потом даже бросил работу и занялся выращиванием овощей, но им все равно снились кошмары после всего, что они видели на пепелище «Фабьюлона Биневски».
Я не видела ничего. Я знала только, что Арти, Ал, Цыпа и близнецы канули в небытие – и я вместе с ними, – дробя в порошок свои зубы.
Кошки сгорели, но Хорст уцелел. Пока я лежала в больнице, он позаботился о делах. Он приносил мне на подпись бумаги, но все решения принимал сам. Я не возражала. Он отправил сыновьям Зефира Макгарка все, что осталось от их отца. Он начистил до блеска ножницы Мушиного ковбоя и отослал их по почте его бывшей жене. Именно Хорст опознал сварившееся и обугленное тело Арти – уже не красивое – в черной золе, оставшейся после того, как испарился большой аквариум. Именно Хорст собрал останки детишек из лопнувших банок в Яслях и устроил им то, что он называл «благопристойной кремацией», вместе с телами всех остальных мертвых Биневски.
Огненный вихрь не тронул наши семейные фургоны. Хорст забрал оттуда все личные вещи, а сами фургоны продал. Норвал Сандерсон сгорел в своем киоске трансцендентальных опарышей рядом с шатром Арти, но его фургон уцелел. Хорст успел прибрать к рукам все записи и дневники Сандерсона, пока до них не добрались репортеры. Он все сохранил и снял для себя комнату рядом с больницей. Несколько месяцев он потратил на то, чтобы разобраться с банкротством и расформированием артурианских пансионатов. Он приходил ко мне каждый день, кроме среды. По средам он ездил в Салем и навещал маму в психиатрической клинике.
Когда меня выписали из больницы, Хорст поселил меня в съемной комнате напротив его собственной комнаты.
– Почему бы нам не остаться здесь, в Портленде? – сказал он. – Теперь уже все равно, где поселиться.
Имя Биневски протухло и смердело вовсю. Когда Хорст снимал для меня жилье, он записал меня как Макгарк.
– Зефир был хорошим человеком, – объяснил он.
Макгарк любил Арти, и я оставила себе его фамилию.
Именно Хорст разыскал Хрустальную Лил после огненного удара. Он рассказал мне об этом лишь через год-полтора. К тому времени я устроилась на работу: записывать аудиокниги для слепых. Я начала потихонечку строить жизнь в этом странном, чужом мне мире. Хорст встретил женщину, обладательницу крепких бедер и сиамской кошки, и собрался переехать к ней. На прощание он сводил меня в бар, где крепко выпил и наконец рассказал мне о Лил.
