– Он пьян или под кайфом, – раздался мамин голос.
– Пьян? Ты что, пил спиртное? – Папа взялся за ручки коляски и увез Арти в его фургон. Когда дверь за ними закрылась, я легла поудобнее, натянув мамин атласный халат до самого подбородка. Мама присела на пол перед моим шкафчиком. Ее доброе, нежное лицо давно утратило былую свежесть, сморщилось и будто обвисло, но мама всегда остается мамой, и она протянула ко мне обе руки и принялась ласково гладить меня по лицу прохладными тонкими пальцами.
– Тебе больно, птичка? – прошептала она.
Я покачала головой. Мама сделала глубокий вдох и спросила:
– Ты правда беременна? Скажи маме.
Я кивнула, глядя на нее сквозь зеленые стекла, и она очень серьезно кивнула в ответ. Ее бледные волосы словно парили над головой легким, растрепанным облаком.
– Ты рада, малышка? Или ты не хотела ребенка? – Лил наклонилась поближе ко мне. От нее пахло корицей и ванилью.
– Рада, – выдавила я, и мама прижалась щекой к моей щеке.
Папа вернулся, погладил меня по голове и увел маму в спальню. Я лежала в темноте и прислушивалась, но родители говорили вполголоса, и я не могла разобрать слов. Возможно, все заглушал грохот крови у меня в голове. Я была счастлива.
Арти обиделся. Я представляла, как он выезжает в коляске из своего фургона – один, в темноте – с фонариком и вантузом, чтобы наказать меня. Сделать мне больно за то, что я сделала больно ему. Меня переполняла любовь, щемящая, необъятная любовь к нему. Подумать только, все эти годы он держал нас в страхе, а не смог даже удержать вантуз в своем сильном, неловком плавнике. Он хотел сделать мне больно, но не сумел.
«Наверное, он меня любит», – думала я, изумленная. Меня слегка замутило при мысли о том, что я вижу боль подтверждением любви. Но это было похоже на правду. Неотвратимо.
Самый разгар дня. В парке аттракционов играет музыка. Все заняты делом. Все, кроме меня. Я сидела в фургоне совсем одна, забившись в свой шкафчик. Меня тошнило. Мутило так, что бросало то в жар, то в холод. Дверцы шкафчика были открыты, и я видела участок блестящего линолеума. Узор из оранжевых кирпичей. Мне хотелось, чтобы пол был голубой или серый – и охлаждал взгляд. Белый солнечный свет, льющийся в окно, отражался от кирпичей всплесками жара, который резал глаза даже сквозь темные стекла очков. Если я закрывала глаза, голова начинала кружиться, а желудок норовил вывернуться наизнанку. Если я отворачивалась к стене, мне было нечем дышать. Я сидела, подтянув колени к перекрученному спазмами животу, и отчаянно жалела себя. Я почти задремала, но тут снаружи раздались шаги. Цыпа тихо вошел в кухню.
– Надо было позвать меня, Оли.
Я застонала и уставилась на его босые, пыльные ноги. Цыпа задернул занавески, и свет милосердно потускнел.
– Ты видел Арти? – спросила я, когда его ноги вновь возникли в поле моего зрения. Цыпа присел на корточки, протянул руку и положил ладонь мне на лоб.
– Сейчас будет лучше.
Внезапно мне стало свежо и спокойно, словно я погрузилась в тихий, прохладный пруд.
– Он работает. Все еще злится. – Цыпа с любопытством смотрел на меня.
Я прижала руку к груди, где взбешенный Арти оставил клубок ядовитых змей, люто кусавших друг друга.
– Здесь тоже, пожалуйста.
Цыпа нахмурился, и боль сжалась в одну жгучую точку, зудевшую, как пчелиный укус. Я нетерпеливо постучала пальцем по больному месту.
– Давай. Доведи до конца. Пожалуйста.
– Хочешь, я сделаю так, чтобы ты заснула?
– Нет. Ты сказал ему?
– Он мне не поверил. Он думает, что просто пытаюсь его успокоить. И Мальчик-Игольница сбежал.
Я тут же вскочила, схватила Цыпу за руку и потащила его к шатру шпагоглотателей. Мы пробрались внутрь через задний вход и остановились за сценой, глядя на тени, движущиеся по заднику, – представление шпагоглотателей шло полным ходом. Паузы в их разговоре с публикой отмечали моменты, когда в горло входили шпаги. Старшая дочка шпагоглотателя завершила свой номер и ворвалась в подсобку за сценой, обливаясь по́том. Я преградила ей дорогу.
– Куда уехал Игольница?
Она пожала плечами и принялась чесаться под майкой, расшитой стеклярусом.
– Я не знаю, Оли. Папа на него злится. Они готовили совместный номер. Уже давно репетировали. Но когда мы проснулись сегодня утром, его уже не было. Он забрал свой рюкзак и постель, а сундучок с реквизитом оставил. – Она растерянно нахмурилась. – Он должен вернуться за сундучком. И он знает, что мы сегодня съезжаем. Может, вернется до вечера. Или догонит нас в Сент-Джо.
Я видела его сундучок, стоявший в пыльной траве у брезентовой стены шатра, посреди кучи шпаг и факелов. Дочка шпагоглотателя откинула волосы назад, помахала нам с Цыпой и вышла на сцену на следующий номер.
Цыпа смотрел на сундучок. Я чувствовала, как он размышляет про себя. Сундучок казался заброшенным, словно старые письма на чердаке, чьи отправители и адресаты давно мертвы.
– Надо бы сходить к Арти, – пробормотала я.
Цыпа кивнул, по-прежнему глядя на сундучок.
– Скажи им, пусть приходят завтра.
Дверь была приоткрыта, и я очень четко услышала голос Арти. Бритый налысо новообращенный, открывший дверь на наш звонок, заставил нас ждать снаружи, пока он сходит и спросит, «сможет ли хозяин принять вас сейчас». Бритая голова вновь возникла в дверном проеме, с самодовольной, сочувствующей улыбкой.
– Боюсь, хозяин… – начал он, но я рванулась вперед, распахнула дверь шире и с криками: «Арти! Дерьмо ты свинячье! Арти!» – пронеслась мимо растерянного привратника. Цыпа бросился следом за мной, но я видела только стол Арти и его рассерженное лицо.
– Уберите ее! Уберите! – прогремел его голос, и трехпалая рука сомкнулась на моем плече, но из фургона меня вынес Цыпа. Легко, как пушинку, поднял в воздух и заставил уплыть за дверь. Опустив меня за порогом, Цыпа сказал мне:
– Жди здесь. Я сам с ним поговорю.
Дверь захлопнулась перед моим носом. Меня буквально трясло от ярости. Но лучше уж ярость, чем жалость к себе.
Ближе к ночи мы выдвинулись в сторону Сент-Джо. Папа сидел за рулем, мама – на пассажирском сиденье рядом с ним. Мы с Цыпой забились в столовую кабинку, и он мне все рассказал.
– Ладно. Теперь он мне поверил… ну отчасти поверил… потому что говорил с Хорстом о беременной тигрице, и Хорст сказал ему, что сам не знает, как такое могло получиться, ведь она ни с кем не спаривалась. Но Арти все равно делает вид, будто не верит. Не хочет ни в чем признаваться. И еще он боится, что его семя окажется негодным. Боится, что не может стать отцом. Но он говорит, что его уже тошнит от суетливых новообращенных, и он разрешает тебе вернуться к своим обязанностям при нем.
