Когда мама приходила навестить нас с Юрой на Ленинградское шоссе, Рахиль спешила встречать её в дверях и, осторожно поддерживая под руку, как подбитую птицу, немедленно проводила к себе. Усаживала в кресло у стола и все свои душевные силы употребляла на то, чтобы настроение моей мамы поднялось хотя бы на несколько градусов. Ведь она ещё такая молодая, ей нет и пятидесяти, да к тому же хороша собой. И Рахиль осторожно подбиралась к главной волнующей её теме:
– Ирина Ивановна! Вот вы всё беспокоитесь о детях, а надо позаботиться о себе. Ирина Ивановна, я хочу вас спросить: у вас есть что-нибудь положительное? – и Рахиль с таким участием заглядывала маме в глаза, что она поневоле пускалась с ней в откровенный разговор, и выяснялось, – у неё и правда намечалось что-то «положительное».
Как это мы не замечали раньше, с каким обожанием смотрел на неё Михаил Берестинский еще тогда, когда мы были в эвакуации в Ташкенте и жили с ним в одном дворе?!
Почему-то он всегда оказывался возле мамы, этот очаровательный, рыжий Миша, и не мог отвести от неё грустного взгляда из-за толстых стекол своих очков, № 7, что и привело его сюда, в эвакуацию, к его негодованию, где он, драматург и сценарист, трудился на местной киностудии документальных фильмов. Тогда с ним была его молодая жена Маша, но, видимо, не зря он заглядывался на мою мать. После войны в 1953 году М. Берестинский по какому-то вздорному обвинению был арестован, но вскоре, в 1956 году, с полной реабилитацией вышел на свободу, и к этому времени был холостым. Они встретились с моей мамой, и старое чувство превратилось в любовь.
Мише уже было около шестидесяти, но у них все было, как у молодых, – пожимание ручек в кино под Мишиной пыжиковой шапкой, полученной по распределению в Литфонде. Это приводило нас просто в восторг с одной моей подругой, с которой мы все это наблюдали. Бесконечные разговоры с недомолвками по телефону. Мамины «тайные» свидания с Мишей у него дома на Аэропортовской, где он жил в писательском кооперативе.
– Ирочка, я ни в чем не могу быть уверенным, пока мы с тобой не зарегистрируем наши отношения. Я, знаешь ли, человек старорежимный, и для меня сей документ все еще что-то да значит. Ну, и потом мы должны подумать о нашей семье – как я буду смотреть в глаза Танюшке с Андрюшкой и нашей дорогой Никаноровне (это моей бабушке), если мы с тобой будем жить вместе, но не оформим это, как положено?!
Все это говорил моей маме её новый муж, – Михаил Исаакович Берестинский, когда они соединились окончательно – мама переехала к нему на Аэропортовскую, а бабушка с Андрюшей остались на Лаврушинском.
«Сей документ» оказался у меня на руках и подтверждал брак двух уже немолодых, но совершенно счастливых людей. По случаю этого события нами была сочинена ода «Падение крепости Берестинской». В ней в красочных тонах было описано, как простуда подорвала силы защитников крепости, в результате чего она была штурмом захвачена противником.
Мама с Мишей прожили короткую, но яркую и полноценную жизнь. На Аэропортовской они были окружены друзьями – Алексины, Штоки, Березко, походы в театр, поездки за границу. Ну, и, конечно, тесное взаимодействие с семьей.
К М. Берестинскому приходит известность. На экранах демонстрируется фильм по его сценарию «Грешный ангел»: девчонка, у которой арестован и сослан отец, оказывается совершенно бесправной, – трагедия, коснувшаяся тысяч и тысяч наших сограждан, заплативших своей сломанной судьбой за применение на практике сталинского постулата о том, что «сын за отца не отвечает».
Во время войны, работая на Ташкентской студии документальных фильмов, М. Берестинский выпускает на экраны киноэпопею «Белорусские новеллы», затем «Боевой кино-сборник». В 1957 году – пьеса по мотивам повести В. Пановой «Метелица» по названию «Право на жизнь». В 1960 году выходит фильм «Люблю тебя, жизнь».
И вот настоящий успех – автор картины «Грешный ангел» берет на себя смелость затронуть в своем произведении одну из болезненных проблем, стоящих перед обществом.
И это вызывает горячий отклик зрителей и прессы. М. Берестинский пишет пьесу на ту же тему, и она ставится знаменитым в ту пору ТЮЗом. Театр был постоянно переполнен – аншлаг. В спектакле были заняты известные артисты: Ольга Красина, Николай Волков, Галина Волчек. Роль Веры Телегиной, дочери репрессированного отца, играла будущая звезда театра и кино, выпускница ГИТИСа Евгения Симонова. Это был едва ли не дебют молодой актрисы в роли главной героини пьесы, и её искренность, юность и красота глубоко трогают сидящих в зале людей. Автора пьесы и артистов многократно вызывают на сцену, признательная публика награждает их аплодисментами, дарит цветы.
А наутро, развернув газеты, Миша и мама находят, к своему удовольствию, самые благожелательные отклики столичных критиков.
Одно постоянно беспокоило мою маму – заядлый курильщик, Миша стал часто жаловаться на недомогание, и вот после обследования самый страшный диагноз – задеты легкие, онкология. Великий хирург Перельман делает Мише операцию. Надежда не покидала нас до самого конца. Друзья, которые его навещали, успокаивали нас. Вот что писал о его состоянии Даниил Семёнович Данин:
«Вчера был в Боткинской у Миши Берестинского. Он не похож на умирающего, хотя ему очень худо. Со странным каким-то удивлением я подумал, что у меня уже намётанный глаз – нет, он не похож на умирающего. Один только дурной знак: внезапная тяжелая чёрная вода в светлых глазах. Но может быть, это – не физиология, а только психология». (Д. С. Данин, «Нестрого как попало. Неизданное», М., 2013 г.) Эта запись сделана десятого декабря 1967 года, когда Михаилу Берестинскому оставалось жить всего несколько недель.
Он буквально сгорел на глазах, и его не стало. Он скончался в возрасте 63 лет, – его смерть была для нас неожиданной и ужасной потерей, что уж говорить о моей маме…
Наша жизнь с моим мужем на Ленинградском шоссе в семейной «коммуналке» протекала под постоянный стрекот пишущей машинки за тонкой стеной, отделявшей нашу выгороженную из бывшей проходной комнату от комнаты Лены с Изей. Не успела эта маленькая комната освободиться, когда из неё выехали Боба с Зоей, как её оккупировала новая пара – мы с Юрой. И в нашей «коммуналке» снова образовался дефицит рабочих мест. Основным хозяевам квартиры, Лене с Изей, приходилось снова делить на двоих одну комнату, которая одновременно служила им спальней, столовой и кабинетом. При этом Изе отдан был в полноправное владение письменный стол, а Лена работала за круглым, обеденным, и при каждом новом обеде или ужине вынуждена была перекладывать свои бесчисленные бумажки на тахту. Могу себе представить, как мешала им я со своей машинкой, – по утрам мы с Леной стучали на них в унисон… Покончив с журналистикой, я теперь занималась переводом произведений югославских (сербских, хорватских, словенских и македонских) писателей, срок договора с издательством сильно поджимал, и я каждое утро садилась за работу. Боже мой! – думаю я задним числом, – ведь они могли бы меня просто возненавидеть! Однако я никогда не замечала с их стороны и тени недовольства, в этой семье не было никаких двойных стандартов, и в быту они неукоснительно соблюдали те же самые морально-нравственные принципы, которые исповедовали.
