* * *
Злосчастный поход к Букстехуде стал последней каплей в переполненной чаше терпения церковного начальства. Баху припомнили все спорные моменты: от недоброго отношения к школьникам до слишком смелого стиля импровизаций. Впрочем, огромное количество обвинений не вызвало у него ни малейшего чувства вины, а только крайнее раздражение на непонятливых начальников. Какой смысл в этих глупых правилах? Он ведь совершенствовался в своем мастерстве, чтобы лучше прославлять Бога. Разве лучше было оставаться на прежнем уровне, зато исполнять все небесспорные мелочи, предписанные людьми?
Не вспоминается ли здесь Христос, отстаивающий дух Закона, перед фарисеями, почитавшими букву?
…Отношения с консисторией снова накалились, благодаря неуживчивости композитора. Характер Баха видится нам далеко не ангельским, а взгляд на некоторые портреты и вовсе дорисовывает образ разгневанного упрямца.
Можно поискать объяснение баховскому характеру в модном нынче зодиаке. Действительно, Овен — самый взрывной и упрямый знак. Но для Баха несвойственно вспылить по пустячному поводу. Его помнили многие, как интересного, легкого в общении человека, с прекрасным чувством юмора. А терял самообладание и шел на конфликт он исключительно ради лучшего звучания музыки. Оттого и грубил нерадивым ученикам. Его слух просто не переносил музыкального несовершенства, оно доставляло ему физические страдания. По-видимому, великий композитор был сверхаудиалом. Именно этим свойством личности, а вовсе не скандальным характером объясняются стычки с начальством, не обеспечивающим композитора достойными исполнительскими силами. Как пишет его младший современник К.Ф. Крамер в своем очерке «Человеческая жизнь», «он терпеть не мог ничего половинчатого, кособокого, нечистого, незавершенного, несовершенного. Короче, он… больше всего на свете… ненавидел неразрешенный диссонанс».
Осталось похожее на анекдот воспоминание одного из сыновей Баха, пересказанное тем же Крамером. Будучи уже почтенным отцом семейства, Себастьян завел привычку засыпать под игру на клавире своих старших детей, овладевших к тому времени искусством импровизации. Таким образом, он получал перед сном двойное удовольствие: слушал качественную музыку и радовался достойным преемникам.
Однажды очередь вечернего прелюдирования выпала Филиппу Эммануэлю, а ему ужасно хотелось погулять на улице. Но, зная характер отца, играл он старательно, хотя солнце неумолимо садилось, отнимая минуту за минутой от желанного гулянья.
Мы видим, как маленький Эммануэль сосредоточенно пытается усыпить строгого папашу, как прелюдирует то нарочито монотонно, то, испугавшись, что его тайные замыслы станут явными, торопливо вставляет замысловатый пассаж. Отец, чувствуя некоторое напряжение в игре сына, скидывает дремоту и начинает задавать вопросы. А солнце все ниже. Эммануэль, пряча глаза, следит за стилем своей импровизации, стараясь не допустить ни малейшей неровности, и — о радость! — отец засыпает. Уже не думая о музыке, мальчик прислушивается — нет сомнений, дыхание ровное. Вдруг слышится мощный храп. Вне себя от счастья, Эммануэль бросает играть, не разрешив диссонирующего аккорда, на цыпочках крадется из отцовской спальни и мчится на улицу. В тот же миг от неразрешенного диссонанса отец просыпается. Несовершенство обрушивается на него, словно ушат холодной воды, вылитой за шиворот. Некоторое время он терпеливо ожидает возвращения сына, думая, что тот отлучился по нужде. Но Эммануэля нет, и Себастьян в крайнем раздражении вылезает из теплой постели (а топили тогда плохо), надев башмаки, тащится на улицу, находит там «прогульщика» и отвешивает ему смачный подзатыльник. После чего, вернувшись в спальню, разрешает злополучный аккорд и с чувством выполненного долга, засыпает.
А еще у Баха была странная привычка. В то время городские нищие ввели моду непрерывно причитать при виде потенциального благодетеля. Представьте себе «мы-сами-не-местные» исполняемое скороговоркой на одной ноте, будто псалмопевец в церкви. Благообразный Иоганн Себастьян всегда подходил к таким и начинал «играть» на них, будто на музыкальном инструменте. Со стороны это выглядело как изощренное издевательство.
Он задумчиво открывал кошелек и зависал над ним, слушая, как нытье усиливается. Потом принимался рыться в кошельке, следя, как меняется тон причитаний. Потом он якобы передумывал подавать милостыню или невыносимо долго перебирал монеты, от чего причитания еще больше увеличивали громкость. Потом он бросал нищему мелкую монетку и вновь начинал рыться в кошельке, слушая, как вопли совершают самые разнообразные модуляции. В конце же вознаграждал усилия попрошаек целой горстью мелочи, «что влекло за собой полнейшее разрешение накопившихся неблагозвучий и совершенное, удовлетворительнейшее кадансирование».
Эта довольно неожиданная подробность еще раз подтверждает сверхпогруженность Баха в мир звуков. Он был аудиалом, как и подобает композитору, но аудиалом редкостным, даже если сравнивать с другими классиками. Может быть, именно поэтому в его музыке вообще нет «слабых», проходных мест.
Источник, сообщающий о его опытах с нищими, заслуживает доверия. Это «Музыкальный альманах», изданный в Берлине в 1796 году.
Разумеется, психологические особенности, способствующие созданию шедевров, несли немало неудобств их обладателю. Но было бы неверным представлять Баха этаким существом не от мира сего. Он твердо стоял на земле. Вел с бухгалтерским тщанием записи доходов и расходов, всегда требовал себе достойного жалованья.
Одно из обвинений консистории после любекской «самоволки» Себастьяна вовсе не относилось к области музыки. Ему вменили в вину присутствие на хорах посторонних лиц женского пола. Одна из любопытствующих девушек все-таки смогла увидеть вблизи виртуозное соло, исполняемое ногами на огромной деревянной клавиатуре. Ее звали Мария Барбара Бах. Кузина, младшая сестра той самой Катарины Барбары, что выгораживала Себастьяна на суде по поводу драки с бездарным фаготистом. Вспыльчивый кузен проявлял к молоденькой Марихен повышенный интерес.
Чем же закончилось страшное разбирательство? Да ничем особенным. Получив строгое внушение, непокорный органист вновь приступил к исполнению обязанностей. Великие и грозные Nos («мы») так и не решились наказать Ille («его»).
Арнштадтским властям показалось невыгодным терять Баха. Вспомним: хороший музыкант являлся в то время политической валютой, а тут речь шла о весьма крупной купюре. Уже в первый год своей работы в Новой церкви Бах, силами все тех же ленивых школьников и студентов, исполнил кантату собственного сочинения. «Ты не оставишь души моей в аду» — эти слова, пропетые глубоким сочным басом солиста, прозвучавшие после мощного инструментального вступления, буквально перевернули души слушателей. В храме воцарилась мертвая тишина, перестали шушукаться арнштадсткие кумушки и их юные отпрыски. Когда же, словно светлый голос небесного ангела, вступило сопрано, многие заплакали. Солирующий женский вокал — это было так непривычно и так чарующе!
Доподлинно неизвестно имя солистки. Возможно, это была та самая кузина. Мария Барбара обладала певческим голосом, и практичный Себастьян, скорее всего, захотел использовать его. Тогда становится вдвойне объяснимым недовольство консистории «посторонними на хорах». Девушка появлялась там регулярно и не с целью послушать орган, а для репетиций.
