Фамилия редкая, и нет сомнения — тот, кто в сентябре 1940 года допрашивал Платона Платонова и готовил материалы для пересмотра его дела, несколькими месяцами ранее принял объяснительную его отца в связи с известным мыслепреступлением против Иосифа Сталина. И хотя едва ли младший лейтенант мог все решать и в обоих случаях он лишь выполнял указание сверху, а кто был тайным платоновским покровителем, его «евграфом живаго», знает только недоступный архив Лубянки — Платонов вышел из этой ситуации невредимым и вывел сына, а Кауричев и Новиков поплатились головой, и только чудо, а вернее, чья-то воля уберегла их друга от того, чтобы не пойти вслед за ними.
Показания Андрея Новикова на следствии 1940 года могли сыграть в судьбе его товарища по воронежскому землячеству роковую роль. Вот что пишет об этом Шенталинский:
«Особенно подробно рассказывал он (Новиков. — А. В.) о своей дружбе с Андреем Платоновым.
— В чем состояло ваше сближение? — спрашивает следователь.
— С Платоновым я познакомился еще в 1922 году, когда я работал редактором газеты „Рабочий путь“… С 1938 года мы, я, Кауричев и Платонов, стали встречаться более часто, бывать друг у друга на квартирах и при этих встречах систематически вели антисоветские разговоры.
— Какие антисоветские разговоры вы вели?
— Наши беседы, как правило, начинались с критики… Мы говорили, что руководство литературой нужно отдать целиком в руки писателей, чтобы не было в этом вопросе партийного влияния, что политика Советской власти ограничивает размах творческих способностей писателей, то есть заключает их в определенные рамки…
Платонова мы считали лучшим писателем и критиком. Платонов по своей натуре очень скрытный человек и в разговорах свои взгляды высказывал двусмысленно; если он над чем-либо смеется, то его не поймешь, то ли он этим смехом осуждает это явление или же сочувствует ему. Подобно этому он пишет свои произведения, то есть двусмысленно.
Особенно близко с Платоновым я сошелся после того, как был арестован органами НКВД его сын. Наши встречи, как правило, сопровождались пьянкой. Присутствуя при наших разговорах, Платонов разделял нашу точку зрения и высказывал свои антисоветские настроения…
17 января следователь Адамов подошел к главному преступлению Новикова:
— Вы далеко не все рассказали. Говорите прямо: антисоветские разговоры вы еще вели?
— В конце ноября — начале декабря 1939 года, точно не помню, я и Кауричев выпивши пришли с вином на квартиру к Платонову. В процессе разговора за рюмкой водки Кауричев как будто начал говорить, что писатель Иван Катаев, арестованный органами НКВД, очень хороший человек и арестован ни за что.
Платонов не любил Катаева, а поэтому сказал, что ваш Катаев — дерьмо. У меня вот сидит сын. После этих слов Платонова кто-то из нас предложил выпить за возвращение его сына, а затем провозгласил тост за здоровье Троцкого.
Платонову произнесенный тост за Троцкого не понравился, он демонстративно вылил на пол все вино и, насколько я помню, нас выгнал из квартиры.
В другой же раз, примерно в конце декабря 1939 года, мы пили у него на квартире. Я предложил тост „За смерть Сталина!“. Этот тост Платонов и Кауричев поддержали.
Все эти контрреволюционные высказывания и тосты являлись, конечно, результатом нашего враждебного отношения к Советской власти и руководителям ВКП(б)…
Дальше в лес — больше дров. На последующих допросах Адамов заставил Новикова „признаться“ уже не просто в антисоветских взглядах:
— Значит, вы проводили совместную вражескую работу?
— Да, проводили.
— Какую антисоветскую работу вы проводили?
— Мы, по существу, представляли антисоветскую группу…
Платонова вели к аресту», — заключает Шенталинский.
И — не довели. Как в 1930–1931 годах, когда именно его назначили главным обвиняемым по делу воронежских мелиораторов, но не тронули.
Бог спас. Другого объяснения нет.
В июле 1941 года Кауричев и Новиков
[67] были расстреляны. Третьего участника застолья, похоже, даже не допросили. Но своего земляка, своего друга Платонов, согласно мемуарам Виктора Бокова, вспоминал накануне возможного захвата Москвы немцами в октябре 1941 года.
«— А вы читали повесть Андрея Новикова „Причины происхождения туманностей“?
Не читали ни я, ни Гумилевский.
— Жаль, — сказал Платонов».
Глава девятнадцатая Ф. ЧЕЛОВЕКОВ И ДРУГИЕ
«Платонову не приходилось искать трагического — трагическое само находило его. Трагическое постоянно входило в жизнь человека, мечтавшего о повеселении и воодушевлении человечества. Сам он воодушевлялся фактом собственной жизни, полной печалей и потрясений. Жил страдальчески, но, как бы он ни страдал, страдания не выбивали из его рук писательского пера. Платонов писал всегда. Ни на день не замирало на бумаге его перо».
Так вспоминал Эмилий Миндлин, и хотя с утверждением мемуариста, будто бы его герой мечтал о «повеселении человечества» и уж тем более воодушевлялся фактом собственной печальной жизни, согласиться трудно, правда здесь то, что «поднявший перо» Платонов не переставал работать даже в самые «черные для его семьи дни».
«Живу по-прежнему в жаре и пыли Тверского бульвара и занимаюсь сочинениями на бумаге. Работы делается почему-то все больше и больше, так что можно никогда не вставать из-за стола», — писал он А. И. Вьюркову в августе 1939 года.
«Он очень нуждался — денег не было на самое необходимое, но об этом я знала не от него. Он никогда не жаловался, не сетовал», — вспоминала Евгения Таратута.
Более пространное и наглядное свидетельство платоновской нужды привел Федот Сучков, бывавший у Платонова дома:
«В той же компании (я и мои однокурсники Ульев и Фролов) сидели, мирно беседуя за голым, как степь, столом. И вдруг раздался звонок в прихожей. Я открыл обитую дерматином дверь. Лет тридцати — тридцати пяти человек в форме военно-воздушных сил стоял у порога. Я провел его в комнату…
Нас удивило, что обходительный хозяин квартиры не пригласил к столу застывшего у дверей офицера. И тот, помявшись, спросил, как, мол, Андрей Платонович, обстоит дело. Платонов ответил, что был, дескать, здорово занят, но через несколько дней можно поговорить.
