Однако точнее всего состояние Платонова передают его письма.
«Больше всего я занят тем, что думаю — как бы помочь ему чем-нибудь, но не знаю чем. Сначала придумаю, вижу, что — хорошо, а потом передумаю и вижу, что я придумал глупость, — писал он Игорю Сапу 30 августа 1938 года. — И не знаю, что же делать дальше. Главное в том, что я знаю именно теперь, мне надо помочь Тошке (некому ему помочь кроме меня), как ты знаешь, и не знаю, чем же помочь реально — не для успокоения себя, а для него».
Тем не менее помощь со стороны, помощь другого человека к нему пришла.
«Как-то, не слишком поздним вечером, я застал Марию Александровну не в своей комнате, с книгой в руках, а на кухне, и Андрея Платоновича — не за своим рабочим столом, а расхаживающим по комнате, — вспоминал Гумилевский. — Открывая мне дверь, Мария Александровна объявила:
— Шолохов приехал. Должен сейчас прийти!
И Андрей Платонович, здороваясь со мной, прибавил:
— Может быть, он что-нибудь сделает… для Тошки!
Затем пришел Шолохов. Тогда он еще не был академиком, держался просто, приветливо и не сторонился обыкновенных писателей. На его кожаной куртке, привинченный, сиял золотом орден Ленина. Как бы смущаемый этим сиянием, Михаил Александрович, поздоровавшись с нами, снова вышел в переднюю, оставил там куртку и, вернувшись в одной рубашке, сел за стол. Когда подали водку, он первым делом предложил выпить:
— За старшего товарища по нашему ремеслу!
Тост относился ко мне и тронул меня. Затем уже пили без тостов, забывая за разговором о церемониях, лишних между своими, тогда как я все-таки был новым знакомым. Я вскоре ушел, чтобы не мешать старым друзьям говорить совсем откровенно, зная, что разговор к тому же должен идти о вызволении Тошки из беды.
Через какое-то небольшое время я зашел к Платоновым, и Андрей Платонович сообщил мне следующее: Шолохов встретился со Сталиным и рассказал ему историю платоновского мальчика. Тут же, при Шолохове, Сталин запросил по телефону справку о положении этого дела и ему очень быстро доложили, что мальчик находится на пути в Магадан. Сталин распорядился вернуть осужденного немедленно в Москву и пересмотреть все дело.
— Ну что же? Поздравляю вас, Андрей Платонович!
Застенчиво улыбаясь, Андрей Платонович начал расставлять на столе тарелки и стопочки.
Сын ему был возвращен…»
«Когда Тошеньку арестовали, — вспоминала Мария Александровна Платонова, — вскоре пришел к Андрею Шолохов: „Андрей, я буду у Сталина просить за своего племянника-дурака, хочешь, я попрошу у него за Тошку?“ — „Ну, что ж, проси“, — говорит Андрей. А потом Шолохов нам рассказал, что когда он просил Сталина, тот вызвал Берию. „Зачем тебе этот мальчишка, отпусти его“, — говорит ему Сталин. Берия что-то ответил — и тут они стали ругаться по-грузински матом. Ничего у Шолохова тогда не вышло.
Позже он опять просил у Сталина, Тошу отпустили».
Своя, по-женски романтичная версия была изложена в мемуарах Евгении Таратуты: «Андрей Платонович рассказывал мне, как он обратился за помощью к Шолохову, которого знал давно. На встрече со Сталиным Шолохов рассказал ему о сыне Платонова. Сталин — единственный, кто мог помочь. И Сталин распорядился произвести переследствие. Следователь оказался честным, стал проверять, собирать показания. Он рассказал родителям Платоши, как было дело. Выяснилось, что два мальчика влюбились в одну девочку в классе, ей больше нравился Платоша. Тогда тот, другой влюбленный, чтобы устранить соперника, донес на него, обвиняя его в заговоре против Сталина…»
Даже если Платонов подобное и рассказывал, то наверняка для того, чтобы сделать ситуацию с арестом сына максимально невинной, далекой от политики… На самом деле все было гораздо страшнее, невозможнее, труднее и жутче, чем вспоминали и Гумилевский, и Таратута, и Миндлин, и Виктор Боков.
В первом выпуске «Архива Платонова» были опубликованы черновики двух писем Платонова Сталину, датируемых соответственно декабрем 1938-го и январем 1939 года.
«Я обращаюсь к Вам, Иосиф Виссарионович, с отцовской просьбой. В конце апреля этого года арестован мой пятнадцатилетний сын, Платонов Платон Андреевич. Он был арестован вне дома, и я узнал об аресте 4/V, когда пришли делать обыск.
До последнего времени мой сын сидел в Бутырской тюрьме, а недавно мне сказали, что он выслан. Приговор и место, куда его выслали, мне не известны.
Мне кажется, что плохо, если отказывается отец от сына или сын от отца, поэтому я от сына никогда не могу отказаться, я не в состоянии преодолеть своего естественного чувства к нему. Я считаю, что если сын мой виновен, то я, его отец, виновен вдвое, потому что не сумел его воспитать, и меня надо посадить в тюрьму и наказать, а сына освободить.
Сын мой ведь всего подросток. В его возрасте бывают всякого рода трудности, связанные просто с формированием тела человека. Кроме того, сын мой болен.
Если же нельзя меня посадить в тюрьму в качестве заложника, ради освобождения сына, то прошу освободить его под залог:
Иосиф Виссарионович! Я и мать моего сына просим Вас понять наше глубокое горе и облегчить его.
Верящий Вам…»
Так заканчивалось первое письмо, а во втором был еще один абзац: «Мать сына (он у нас один) по естественным материнским человеческим причинам дошла до очень тяжелого душевного состояния. Два раза я предупреждал ее попытки к самоубийству, но может оказаться, что я не смогу уберечь ее. Сам я еще держусь и не отчаиваюсь, потому что верю в человечность советской власти и в Вас, и никогда мое большое горе не перейдет в мелкое душевное ожесточение.
Я прошу Вас указать, чтобы дело моего сына было пересмотрено и чтобы он был освобожден.
Верящий Вам…»
О том, что переживал Платонов в ту пору, засвидетельствовала агентура НКВД.
«Писатель Андрей ПЛАТОНОВ, после двух разговоров с ним писателя М. ШОЛОХОВА, внушившего ему, что его малолетний сын приговорен к 10 годам, наверное, без всяких к тому оснований, — находится сейчас в чрезвычайно подавленном, растерянном состоянии. Он все время говорит только о рассказах ШОЛОХОВА о массовых беззакониях, практиковавшихся органами НКВД, и о том, что, следовательно, Тошка страдает безвинно.
Настроение это усугубляется тем, что Платонов не может никак получить справку о том, где находится сын, и подозревает, что он умер в тюрьме.
Содержание разговора ШОЛОХОВА он передал И. САЦ<у>, В. КЕЛЛЕРУ».
Это донесение датировано 27 февраля 1939 года. К тому моменту уже был снят с должности наркома внутренних дел Ежов и появилась надежда что-то сделать, но только если шестнадцатилетний парень был жив.
«Писатель Андрей ПЛАТОНОВ, <…> говоря о судьбе своего сына, сказал, что он перестал верить Михаилу ШОЛОХОВУ, который в каждый свой приезд обещает помочь ему, берет у него письма для передачи тов. СТАЛИНУ. „Теперь он говорит, что передавал их не СТАЛИНУ, а непосредственно ЕЖОВУ, а ЕЖОВ все письма и заявления, не читая, бросал в корзину“. ПЛАТОНОВ передает, что ШОЛОХОВ и В. КУДАШЕВ уверяют его, что его сын жертва провокаций, которые применялись систематически в массовом масштабе, особенно по отношению к малолетним. „Я не понимаю, — говорит ПЛАТОНОВ, — на что они меня наводят с КУДАШЕВЫМ. Ведь делать-то ШОЛОХОВ ничего не делает, зачем же он мне все это говорит“… <…>
