«За кулисами всякой монархии, всякой республики, всякой человеческой жизни вообще – есть своя скандальная хроника. Скандальной хроники Екатерины Второй хватит еще на добрый десяток писательских и режиссерских поколений. Скандальной хронике Орловых и Зубовых – распутинская, конечно, и в подметки не годится, – однако ни орловская, ни зубовская хроники для борьбы против престола использованы не были.
Дело не в хронике, дело в тех слоях, которые эту хронику используют. Великосветское общество – и правое, и левое – очень напоминает мне пронырливого фотографа-шантажиста, который забрался в семейный альков, нащелкал там целую серию порнографических открыток и – под угрозой политического шантажа – пустил эти открытки по белу свету. Распутинская открытка оказалась, кроме того, еще и фальшивкой».
Фальшивкой, да не вся, точнее – полуфальшивкой, причудливой смесью правды и лжи. А вот служила ли при этом вольно или невольно российская пресса и, говоря шире, русское общество «еврейскому интернационалу», о чем, в частности, писал и частично оправдывал слепоту общественного мнения князь Жевахов («Как ни велико преступление русского общества, не сумевшего распознать козней интернационала и своими криками о Распутине, вместо того, чтобы замалчивать это имя, содействовавшего успеху преступной работы интернационала, однако, будучи беспристрастньш, нужно признать, что эти козни были действительно тонко задуманы и еще более тонко проведены в жизнь…»), вопрос открытый и едва ли до конца разрешимый.
Князь Жевахов, как уже говорилось, был одним из первых, кто положил традицию видеть вопреки фактам в раздувании и последующем очернении фигуры Распутина исключительно «еврейский след»:
«Над созданием славы Распутина работали невидимые агенты интернационала, имевшие, в лице окружавших Распутина еврейчиков, бойких сотрудников: здесь велась тонкая и очень сложная игра, здесь осуществлялись давно задуманные революционные программы…
Мы еще не знаем, мы даже не догадываемся о тех гениальных приемах, какие пускаются интернационалом в обращение для достижения его целей. Они так же легко превращают ангела в демона, как и демона в ангела; иудейская мораль противоположна христианской и открывает чрезвычайный простор для самых тонких преступлений и злодеяний, имеющих обратную внешность и без промаха попадающих в цель.
Этой тонко задуманной и умело проводимой революционной программы, конечно, никто не замечал. Не замечала ее широкая публика, не замечал и Распутин, даже не догадывавшийся, что являлся намеченною жертвою интернационала».
В ответ на эти рассуждения можно привести фрагмент из статьи «Распутица в церкви» одного из самых главных идеологов русского правого дела, государственника и националиста, впоследствии расстрелянного большевиками, Михаила Осиповича Меньшикова. Статья его была опубликована в суворинской газете «Новое время», которую затруднительно считать масонской тире либеральной тире еврейской, а если и Меньшиков – орудие в руках хитроумного «интернационала», то кто тогда – нет?
«Григория Распутина я немножко знаю и могу говорить о нем по личным впечатлениям. Этого "святого старца" в разгар его славы, года два тому назад, ко мне привез Г. П. Сазонов. Старец обедал у меня, и мы долго беседовали. Он показался мне, во-первых, не старцем, а сравнительно моложавым мужичком, лет за 40, корявым и некрасивым, хотя он был щеголевато одет по-мещански. Испитое, с мелкими чертами лицо, нервное и тревожное, бегающие глаза, тихий голос не то монастырского служки, не то начетчика-сектанта. Речь отрывиста, с отдельными, иногда загадочными изречениями. Меня поразило сначала, как мог этот полудикий мужичонка из Сибири не только добраться до Петербурга, но вдруг войти в весьма высокопоставленные круги до последних вершин знати. Поговорив с Григорием Распутиным, я убедился, что он может производить впечатление. Это натур-философ со дна народного, человек почти безграмотный, но начитанный в писании, наслышанный, напетый церковностью, как пластинка граммофона, да сверх того с природным экстазом мысли. Некоторые его изречения меня удивили оригинальностью и даже глубиной. Так говорили древние оракулы или пифии в мистическом бреду: что-то вещее развертывалось из загадочных слов, что-то нелепо-мудрое. Некоторые мысли Распутина мне показались близкими к стоической и аскетической философии, а некоторые характеристики общих знакомых – иерархов и высокопоставленных сановников – показались очень тонкими и верными.
В общем, в первый раз он произвел на меня скорее благоприятное впечатление. Мужичок, подумал я, себе на уме, с хитрецой, но натурально – религиозный, способный заражать этой религиозностью и будить от летаргического сна, в котором пребывает, что касается веры, множество православных. Не понравились мне только слишком нарядные сапоги – бутылкой, да то, что Григорий Ефимович прямо от меня ехал к очень уж знатной даме. "Я бы, – говорил он мне, – остался у тебя ночевать, да не могу: все зовут, должен ехать". Показалось странным также, что Гриша целует дам при прощании. Очень уж, подумал я, развязный святой – из тех, что гастролируют по светским гостиным.
Много хорошего о Распутине мне наговорили большие приятели его – писатели Сазонов и Гофштеттер, – последний казался почти влюбленным в него, возился с ним неделями. Но затем очень быстро со всех сторон стали приходить крайне странные рассказы о Распутине: будто он уличен в распутстве, будто он совращает дам из общества и молодых девушек в ночные радения, будто ходит с ними даже в баню и т. п. Пришло известие, что Распутин потерял наконец доверие известного аскета, епископа Феофана, которым вначале и был выдвинут в Петербург. Называли светскую даму, жену инженера, которая до сумасшествия уверовала в этого корявого мужичка и всюду следовала за ним. Уже взрослая падчерица одного знаменитого публициста тоже ушла за "старцем", и мать ее была в отчаянии
[20]. Одна высокопоставленная дама, по слухам, съездила даже в Сибирь, чтобы проверить житие Распутина, и будто бы открыла там весьма скандальные отношения его с разными женщинами. В левых газетах имя Распутина начало греметь как имя пройдохи и шарлатана, каких еще свет не видывал…»
Таким образом, наряду с сектантством главным пунктом обвинения в 1910 году стало не вмешательство в государственные дела, как в более поздний период, а моральный облик царского друга. «Нет Распутина, а есть распутство», – предложил в свое время чеканную формулу еще один русский националист В. В. Шульгин и уточнил: «Распутин есть функция распутности некоторых дам, ищущих… "ощущений". Ощущений, утраченных вместе с вырождением».
Именно эта сторона жизни Распутина во все времена привлекала больше всего общественный интерес, и здесь, пожалуй, наиболее трудно отделить истину от лжи. Но очевидно одно – опытный странник сам давал повод для этих пересудов.
«Все подвижники паче и прежде всего подвизались в хранении целомудрия, ибо только чистые сердцем Бога узрят, – пишет современный катакомбный епископ Дионисий (Алферов). – Блудное падение есть такой смертный грех, который совершенно несовместим с благодатными дарованиями. Блудящий не лишается только одного благодатного дара – возможности покаяния. Церковным выражением этого служат многолетние епитимий за блудные грехи. Поэтому все святые строго удалялись от общения с женским полом, от коротких знакомств с женщинами, даже благочестивыми. Например, М. Анастасий (Грибановский), будущий первоиерарх Зарубежной Церкви, всю жизнь избегал исповедывать женщин. Особенно это касалось высшего развращенного общества, где блуд не считался грехом. М. Антоний (Храповицкий) писал, что по подсчетам петербургских духовников перед революцией три четверти приходивших на исповедь признавались в плотских грехах. Сколько же было тех, кто на исповедь и вовсе не являлся? Вот вам и город двух революций. И в таком городе молодой мужчина 37—40 лет, причем ранее падавший в грехи, затем женатый, но оставивший жену в далекой Сибири, проводит с женщинами целые дни, то поучая их, то пируя с ними. Возможно ли при этом избежать блудного падения? Любой внимающий своей душе скажет, что нет, и любой духовник, имевший дело с женатыми людьми такого возраста, это подтвердит. Сила духа подвижника явилась бы в том, что он, прежде всего, оставил бы соблазнительное общество, и никто из подлинных святых не пытался бороться со страстью при таких внешних условиях.
