«Наш Друг надеется, что мы не станем подниматься на Карпаты и пытаться взять их, так как, повторяет Он, потери будут слишком велики»; «Милый, наш Друг совершенно вне себя от того, что Брусилов не послушался твоего приказа о приостановке наступления <…> Он говорит, что снова будут бесполезные потери <…> Зачем упорно лезть на стену, разбивать себе голову, зря жертвовать жизнью людей, словно это мухи?»; «Наши генералы не щадят "жизней" – они равнодушны к потерям, а это грех», – писала она день спустя, и в этих рассуждениях несомненно чувствуется влияние Распутина.
«Только что получил твою телеграмму, в которой ты сообщаешь, что наш Друг сильно расстроен тем, что мой план не исполняется, – отвечал Государь и далее, объяснив Императрице причины этого изменения, писал: – Эти подробности только для тебя одной – прошу тебя, дорогая! Передай Ему только: папа приказал принять разумные меры».
Боялся ли он измены, распутинской болтливости или просто был дисциплинирован и осторожен, но Александра Федоровна все равно привлекала Распутина к военным советам, окрашенным в религиозные тона:
«Солнышко мое, пожалуйста, не торопись с польскими делами – не позволяй наталкивать тебя на это, пока мы не перейдем границы, – я всецело верю в мудрость нашего Друга, ниспосланную Ему Богом, чтобы советовать то, что нужно тебе и нашей стране, – Он провидит далеко вперед, и поэтому можно положиться на Его суждение».
Или вот такое очень важное место:
«Если бы только Алексеев принял икону нашего Друга с подобающим настроением, то Бог, несомненно, благословит его труды с тобой. Не бойся упоминать о Гр. при нем – благодаря Ему ты сохранил решимость и взял на себя командование год тому назад, когда все были против тебя, скажи ему это, и он тогда постигнет всю мудрость и многие случаи чудесного избавления на войне тех, за кого Он молится и кому Он известен…»
А месяц спустя: «Досадно, что масса людей пишет гнусные письма против Него (Гр.) Алексееву».
Но гораздо досаднее было иное обстоятельство:
«По доходившим до меня сведениям пропаганда против императрицы, которой ставилось в вину ее знакомство с Распутиным, стала распространяться по всей армии, в особенности же в тыловых частях. Эти сведения я счел долгом доложить со всеми подробностями Его Величеству. Упоминание имени Распутина было Государю, видимо, болезненно неприятно», – вспоминал дворцовый комендант В. Н. Воейков.
Что же касается генерала Алексеева, то он так же, как и весь генералитет, был настроен резко против Распутина и от Императрицы этого не скрывал.
«Ваше величество, – ответил ей генерал, – глас народа – глас Божий. Я, верный слуга своего государя, готов сделать все для его облегчения, но не могу допустить присутствия здесь человека, о котором народ и армия единодушно самого отрицательного мнения» – так писал Мих. Лемке в своей книге «250 дней в царской Ставке».
«…и называет Распутина и прибавляет слово "каналья", Вырубову, ей не помню, какой дал эпитет, потом называет императрицу, Андроникова, Рубинштейна, Мануса и еще какие-то две-три "жидовские фамилии"…» – говорил в показаниях об Алексееве генерал Николай Иудович Иванов, который и сам разговаривал с Государем о Распутине, как говорили до этого Столыпин, Родзянко, Самарин, Шавельский, Фредерике, Тютчева…
«Иванов: Когда заговорил с государем, он был удивлен. Он говорил: «Этого не ожидал слышать», но в мягкой форме.
Сенатор Иванов: Недоволен был?
Иванов: Нет, в мягкой форме.
Председатель: Вы сказали, что Распутин вредный человек?
Иванов: Я сказал, что вредный человек. Он мне сказал: «Я не ожидал этого от вас слышать». Он сказал в мягкой форме.
Председатель: Генерал, сообщите факт.
Иванов: Он мне сказал: «Благодарю за преданность». Этим закончилась наша беседа, и он попрощался со мной. И сказал это мягким тоном <…>.
Сенатор Иванов: В бытность вашу в Ставке, когда Ставку должен был покинуть П. М. Кауфман, какие были на то причины?
Иванов: Из Ставки он уехал в Государственный совет, но перед этим имел разговор с государем относительно Распутина. Государь тогда его обнял и поцеловал, а потом читаем в газетах, что он отчислен от должности главнокомандующего.
Сенатор Иванов: А почему его отстранили?
Иванов: Говорили тогда, что из-за доклада государю о Распутине».
Тут вот что важно отметить. Именно Распутин стал одной из ключевых причин того непонимания, охлаждения, обиды, которые возникли между Церковью и Государем, с одной стороны, и армией и ее главнокомандующим – с другой. Отдельные люди, называющие себя сегодня монархистами, часто говорят, что как раз именно две эти силы – армия и Церковь – предали Императора в феврале 1917 года, не выполнив свой долг и перейдя на сторону Временного правительства. Противники Государя, напротив, убеждены, что отречение совершил он, и это было и его ошибкой, и преступлением. Но какое бы из этих двух мнений ни было ближе к исторической истине, нет сомнения, что Григорий Распутин помимо своей воли был одним из центральных звеньев этого раздора, и то, что могло еще как-то сойти с рук в мирное время, в войну стало донельзя раздражающим фактором.
Трудно было найти человека, который оставался бы равнодушен к слухам о нем в воюющей армии. В особенности это касалось офицерства – солдаты реагировали проще и отчасти воспринимали Григория как своего, но офицерство и прежде всего высший командный состав были возмущены, и разница этого восприятия, к слову сказать, тоже была неслучайной и не сулящей ничего доброго.
Михаил Лемке писал в дневнике о некой карикатуре, «изображающей: слева Вильгельма, меряющего метром длину германского снаряда, а справа Николая, меряющего, стоя на коленях, аршином… Распутина… И все хохотали, никто не считает нужным стесняться… Развал полный».
Это реакция офицеров. А вот другое свидетельство:
«Офицеры говорят, что это злой гений царской семьи… все беды и напасти, постигшие нашу армию, все затруднения в тылу валят на голову Распутина, – писал в своих записках участник Первой мировой войны, выходец из крестьян, дослужившийся до младшего офицерского чина, Дмитрий Прокофьевич Оськин. – Солдаты отнеслись к убийству совершенно равнодушно. Я попросил Ларкина специально послушать разговоры на эту тему в команде и в ротах. Но ему так ничего и не удалось услышать.
– Но все же как к нему относятся? – настойчиво спрашивал я Ларкина.
– Да как относятся? Говорят, что способный был мужик до баб, а царица, вестимо, тоже баба, чай, и ей надо, муж-то на фронте. Ведь и наши бабы в деревне, смотри, как балуются с австрийцами».
«Меня особенно заботили не войска и их мощь, в которой я в то время не сомневался, а внутренние дела, которые не могли не влиять на состояние духа армии, – вспоминал генерал Брусилов. – Постоянная смена министров, зачастую чрезвычайно странный выбор самих министров и премьер-министров, хаотическое управление Россией с так называемыми безответственными лицами в виде всесильных советников, бесконечные рассказы о Распутине, императрице Александре Федоровне, Штюрмере и т. п. всех волновали, и можно сказать, что, за исключением солдатской массы, которая в своем большинстве была инертна, офицерский корпус и вся та интеллигенция, которая находилась в составе армии, были настроены по отношению к правительству в высшей степени враждебно. Везде, не стесняясь, говорили, что пора положить предел безобразиям, творящимся в Петербурге, и что совершенно необходимо установить ответственное министерство».
