Бердяев писал энергично, образно, убедительно. Самарин в его интерпретации оказывался жертвой темной, пьяной стихии, олицетворением которой был Распутин и которая грозила историческому бытию великого царства. Примечательно здесь и то, что Бердяев рассуждал с позиций неконсервативных, но консерватизму сочувствовал и в противостоянии консервативной мысли Распутину видел трагическую коллизию времени. Эта статья прекрасно отражала взгляды Бердяева и основные положения его философии личности, и все же риторики в бердяевских строках больше, чем отражения реального положения дел. Распутин у Бердяева – это именно бердяевский Распутин – персонаж, дионисийский образ, но не конкретный человек. Однако тот факт, что именно в Распутине увидел крупный русский философ столь значимое явление русской жизни, говорит сам за себя и лишний раз доказывает неслучайность и незаурядность этой фигуры.
Более сухо изображен как сам Распутин, так и изложены обстоятельства отставки Самарина в мемуарах Шавельского:
«В конце сентября 1915 года, уезжая на фронт, я встретил на Могилевском вокзале обер-прокурора Св. Синода А. Д. Самарина, прибывшего в Ставку для доклада Государю по нашумевшему тогда делу о самовольном прославлении Тобольским епископом Варнавою Тобольского архиепископа Иоанна Максимовича. Самарин бегло ориентировал меня, как в самом деле, так и в решении Синода по этому делу, причем добавил, что в случае неутверждения Государем синодального решения, ему придется уйти в отставку. <…> Решение было таково: совершенное епископом Варнавою прославление архиепископа Иоанна считать недействительным, о чем посланием уведомить паству; самого епископа Варнаву уволить от управления епархией.
Вот это-то решение Синода и вез теперь обер-прокурор на утверждение Государя. Вернувшись с фронта (в конце сентября), я узнал, что доклад Самарина окончился увольнением его от должности обер-прокурора Св. Синода (Московское депутатское дворянское Собрание постановило выразить Самарину скорбь по поводу оставления им поста обер-прокурора Св. Синода. Это была первая ласточка революции: московское дворянство выражало скорбь по поводу действий Государя!). Решение Синода не было утверждено».
Однако рискнем предположить, что дело было не только в этом, и в качестве аргумента сошлемся на две записи из дневника императора:
«25-го сентября. Пятница. Утром до прогулки принял Граббе. В 11 час. Щербатова и в 12 час. Самарина и простился с обоими».
Если причина была бы только в неутвержденном решении Синода, то отчего последовала двойная отставка: и обер-прокурора, и министра внутренних дел?
И еще одна, более ранняя запись из дневника. 4 августа 1915 года император пишет о том, что принял утром Самарина, а вечером Распутина. В тот же день Григорию было приказано покинуть Петербург и вернуться в Покровское. Логично предположить, что Самарин был тому причиной и, таким образом, если еще в начале августа Государь выполнял свои договоренности с обер-прокурором об удалении Распутина от двора, то полтора месяца спустя ситуация резко изменилась. Вопрос – почему?
Ответ заключается, по-видимому, в том, что у Николая Александровича имелась другая, более веская, непосредственная и вполне рациональная причина быть недовольным, раздраженным, возмущенным Самариным (а также Щербатовым), чем выпады благородного москвича против Распутина, к чему Государь был готов и против чего в душе, быть может, и не возражал (во всяком случае, в ответ на жалобы Императрицы и ее навязчивые просьбы защитить Григория он не написал в июне—сентябре 1915 года ни слова, как будто Распутина для него не существовало, а Самарина вопреки ее предостережениям назначил). И именно она, эта причина, настроила Николая против Самарина, а случай с Варнавой решающего значения не имел.
В августе 1915 года Государь объявил о том, что принимает на себя командование армией вместо Великого Князя Николая Николаевича. Против Царя встало и правительство, и почти весь Двор (а также союзники). В решении Императора увидели вечный распутинский след.
«Благородный порыв Государя не был поддержан ни Советом министров, ни обществом, ни Государственной Думой. Все сходились во мнении, что и Великого Князя и Янушкевича с Даниловым, конечно, надо сменить, но все были против того, чтобы Государь брал на себя Верховное Главнокомандование. Серьезные люди находили это опасным, как отвлечение Государя от дела управления государством, как удаление его от Петербурга, все же вообще боялись влияния на ход войны со стороны Царицы и стоявшего за ее спиной Распутина, в которых совершенно неправильно, совершенно неосновательно видели как бы немецких сторонников.
Второе соображение играло главную роль, и оно-то и подняло тогда весь шум против решения Государя», – вспоминал Спиридович.
«В августе 1915 года Государь, под влиянием кругов императрицы и Распутина, решил принять на себя верховное командование армией. Этому предшествовали безрезультатные представления восьми министров и некоторых политических деятелей, предостерегавших государя от этого опасного шага. <…> Истинной побудительной причиной этих представлений был страх, что отсутствие знаний и опыта у нового Верховного Главнокомандующего осложнит и без того трудное положение армии, а немецко-распутинское окружение, вызвавшее паралич правительства и разрыв его с Государственной Думой и страной, поведет к разложению армии.
Этот значительный по существу акт не произвел в армии большого впечатления. Генералитет и офицерство отдавало себе ясный отчет в том, что личное участие Государя в командовании будет лишь внешнее, и потому всех интересовал более вопрос: – Кто будет начальником штаба? Назначение генерала Алексеева успокоило офицерство.
Что касается солдатской массы, то она не вникала в технику управления, для нее Царь и раньше был верховным вождем армии, и ее смущало несколько одно лишь обстоятельство: издавна в народе укоренилось мнение, что Царь несчастлив…» – писал в мемуарах А. И. Деникин.
«Очевидно, исключительное упорство, проявленное Николаем II, никакими посторонними влияниями объяснить нельзя, а тем более, "немецко-распутинским" окружением Александры Федоровны, как продолжал думать генерал Деникин в своих "Очерках русской смуты". По словам великого князя Николая Михайловича, Царь уже в начале войны стал считать назначение Николая Николаевича "неудачным"» – возражал ему Мелыунов.
Вопрос об отношении Распутина к этому решению не прост. Как это часто в истории с царским другом было, главную роль играло не столько фактическое положение дел, сколько те слухи, которые гуляли по Петрограду и которые, к несчастью, определяли слишком многое в жизни России.
«Не малую роль в настроении министров играли также слухи о том, будто это решение, давно лелеемое Государем, было внушено… пресловутым Распутиным», – писал Ольденбург. Более пространное упоминание об этих слухах можно найти в дневнике французского посла Палеолога.
«Императрица и Распутин повторили ему с самой настойчивой энергией: "Когда престол и отечество в опасности, место самодержавного царя – во главе его войск. Предоставить это место другому – значит нарушить волю Божию".
