Государь ответил:
– А я все же настойчиво прошу вас принять должность».
Самарин же так вспоминал свою речь и изложенные в ней кондиции:
«Государь, вот уже несколько лет, как Россия находится под гнетом сознания, что вблизи Вас, вблизи Вашего семейства находится человек недостойный. Жизнь его хорошо известна в России, а между тем этот человек влияет на церковные и государственные дела. Государь, это не пересуды, это твердое убеждение людей верующих, людей Вам преданных. Это сознают многие епископы русской церкви, но не решаются только высказать. Он сам об этом говорит и есть факты, доказывающие, что его голос имеет значение для некоторых сановников <…>
– Послушайте, Самарин, ведь Вы признаете Ее Величество и Меня людьми верующими?
– Да, Государь, не только я, но и вся Россия счастлива этим сознанием.
– Как же Мы могли бы допустить возле себя человека такого, каким Вы изобразили Распутина?
– Государь, это человек хитрый, несомненно, он при Вас является не таким, каким его знает вся Россия».
Этот разговор состоялся 20 июня 1915 года, но в дневнике Николая еще раньше, в начале июня, отмечены две встречи: вечером 9-го числа он встречался с Григорием Распутиным, а на следующее утро, 10-го, – с Самариным. Таким образом, говоря о Распутине, кандидат в обер-прокуроры бил в самое яблочко и ставил Государя перед жестким выбором: или он, Самарин, или Распутин.
«У Государя показались слезы.
– Можно было бы его удалить из Петербурга, – сказал Государь.
– Государь, к этой мере уже прибегали и пользы от нее не было. Тут нужна мера коренная, решительная, необходимо, чтобы все видели, что этому влиянию положен окончательный, бесповоротный конец <…> Мое имя обязывало меня принять решительные меры, которые бы сразу всем показали, что прежнему значению Распутина в делах церковных положен конец.
Наступило молчание, Государь поник головой. Через несколько секунд, показавшихся мне большим промежутком времени, Государь сказал:
– Обдумав все, что Вы мне сказали, я все-таки прошу Вас принять должность обер-прокурора Св. Синода».
«Это новый обер-прокурор св. синода добился приказа об удалении, – отметил Палеолог. – Едва вступив в исполнение своих обязанностей, Самарин доложил императору, что ему невозможно будет их сохранить за собою, если Распутин будет продолжать тайно господствовать над всем церковным управлением. Затем, опираясь на московскую древность своего происхождения, он описал возмущение, смешанное со скорбью, которое скандалы "Гришки" поддерживают в Москве – возмущение, не останавливающееся даже перед престижем высочайшего имени. Наконец он заявил решительным тоном:
– Через несколько дней соберется Государственная Дума. Я знаю, что некоторые депутаты предполагают предъявить мне запрос о Григории Ефимовиче и его тайных махинациях. Моя совесть принудит меня высказать все, что я думаю.
Император ответил просто:
– Хорошо. Я подумаю».
Радость в обществе в связи с этим назначением была не просто велика – огромна.
«…хочется верить, что с назначением Самарина на место Саблера, сотканного из компромиссов… в церковной жизни начнут рассеиваться те сумерки, в которых развратного хлыста почитают "святым старцем" с чуть ли неограниченным влиянием на церковные дела», – писал законоучитель детей в семье А. Д. Самарина протоиерей Владимир Востоков графу С. Д. Шереметеву.
«…я радуюсь, что к делам Св. Церкви призывается сын Церкви, русский мыслью и душой, носитель родных идеалов, человек с чистою независимою душою. Кажется, уже одно только привлечение к власти чистых людей зловеще подействовало на кротов, живущих во тьме и роющих яму честным работникам», – сообщал тому же адресату законоучитель детей и духовник царской семьи протоиерей Александр Васильев.
«Расставшись с Самариным, я зашел к князю Орлову, – вспоминал Шавельский. – Он сообщил мне, что граф Фредерике только что очень решительно говорил с Государем о Распутине, и Государь будто бы решил удалить Распутина от Двора.
Великий князь, заметив, что я после завтрака остался с Самариным, решил подождать меня. Оказывается, он еще не знал о назначении Самарина. Государь ничего не сказал ему за завтраком, а Орлов не догадался шепнуть ему. Увидев меня, когда я возвращался от князя Орлова, великий князь постучал в окно. Я вошел в его вагон. Там сидел и великий князь Петр Николаевич.
– Ну что? – обратился ко мне Николай Николаевич.
– Самарин назначен, – ответил я.
– Верно?
– Да. Я только что беседовал с ним и с князем Орловым. Последний, кроме того, сообщил мне, что граф Фредерике сегодня решительно говорил о Распутине, и Государь согласился, будто бы, удалить Распутина от Двора.
– Нет, это верно? – воскликнул великий князь.
– Так точно. Я передаю слышанное мною от самого князя Орлова, – подтвердил я.
Великий князь быстро вскочил с места, подбежал к висевшей в углу вагона иконе Божией Матери и, перекрестившись, поцеловал ее. А потом так же быстро лег неожиданно на пол и высоко поднял ноги.
– Хочется перекувырнуться от радости! – сказал он смеясь.
Затем я передал слышанный от Самарина его разговор с Государем. Когда я кончил, великий князь обратился к брату:
– Ты, Петр, посиди тут с о. Георгием, а я сбегаю на пять минут к Государю.
Взяв шашку, великий князь быстрыми шагами направился к Царскому поезду. Минут через 10—15 он вернулся в вагон.
– Я поблагодарил Государя, – обратился он к нам. – Я сказал ему: вы и не представляете, ваше величество, какое великое дело вы решили сделать. Мы все любим вас и готовы всё сделать для вас, но будем совершенно бессильны спасти Вас, если вы сами не будете заботиться об этом.
Великий князь под великим делом разумел не столько увольнение Саблера, сколько обещанное Государем графу Фредериксу "разжалование" Распутина. Государь сделал вид, будто он не понял великого князя, и ответил ему:
– Я сам рад, что уволил Саблера.
– С Государем можно работать: он поймет и согласится с разумными доводами. Но Она… Она всему виной. И только один может быть выход: запрятать Ее в монастырь, – тогда все пойдет по-хорошему, и распутинщины не станет. А Государь легко примирится и успокоится, – закончил великий князь».
Если последнее верно и Шавельский не наговаривал на Великого Князя напраслины, то Александру Федоровну в ее недоверии и противодействии Николаю Николаевичу и всей его партии можно понять. Она видела заговор, направленный лично против нее, и, получается, что была недалека от истины. Но опять-таки важно подчеркнуть, что вовлечен в этот заговор был честнейший и очень неглупый славянофил Самарин, которого трудно представить равно злым и слепым орудием в чьих-то руках. Обер-прокурор действовал совершенно самостоятельно и по большому счету продолжил то дело, которое начали за пять лет до него и отошли в сторону Тихомиров с Новоселовым (с последним Самарин был дружен, состоял в переписке и распутинскии вопрос мог ими затрагиваться).
