Взрослой я никогда не болела, хотя у меня что-то делается уже лет пять с сердцем, что, не знаю (30 сентября 1914 )».
Позднее в написанной в Америке книге «Марфа Сталинградская» Сергей Труфанов следующим образом объяснял, почему для покушения была выбрана именно эта несчастная: «Собрание избрало трех самых красивых девушек… они должны были заманить и убить Распутина». Но Хиония сказала: «Зачем губить красивых женщин, жизнь которых впереди? Я женщина убогая и никому не нужная… я одна предам его казни. Батюшка, благословите меня заколоть его, как пророк древний заколол лжепророков».
Если это верно, то перед нами пример своеобразной жертвенности, скорее свойственной русским террористкам от народоволок до эсерок, нежели древним пророкам и пророчицам, однако Хионию ждал более мягкий приговор по сравнению с Верой Фигнер, Анной Распутиной или Лидией Стуре. По итогам следствия, которое длилось почти год, Шарлотту Корде сызранского уезда признали невменяемой и посадили в сумасшедший дом. Там она пробыла до Февральской революции, а потом, освобожденная как ветеран борьбы с Распутиным, попыталась в 1919 году на ступеньках храма Христа Спасителя убить таким же способом патриарха Тихона.
Илиодор же, переодевшись в женское платье, несколько дней спустя после покушения на Распутина бежал в Норвегию, где принялся писать свой знаменитый антираспутинский памфлет под названием «Святой черт», в чем ему помогал его более именитый собрат по перу Алексей Максимович Горький.
На последнем обстоятельстве есть смысл остановиться подробнее. Хотя Горький, разумеется, Распутина не знал и все, что писал о нем, было полной чушью, его мнение – образчик тех настроений, от которых лихорадило русскую интеллигенцию.
«"Общество" сильно заинтересовано старцем Григорием Распутиным – что будет, когда у него зарастет животишко, какие отсюда для России результаты явятся? – писал он в одном из писем летом 1914 года. – Прелюбопытная легенда слагается о старце: во-первых, сведущие люди говорят, что старец суть сын старца Федора Кузьмича, во-вторых – что он дал престолу наследника. Ситуация любопытная и возбуждающая надежды великие: окунувшись в море народное, царь-старец почерпнул там некие новые силы и через сына своего воплотил оные во внука, стало быть – мы спокойно можем ожидать от внука всяческих благ, но он, внук, есть как бы результат слияния царя с народом. Чисто?»
Прокомментировать это можно следующим образом. В 1918 году Василий Васильевич Розанов, о Распутине, как уже говорилось, также много писавший и еще больше сочинявший, обронил в «Апокалипсисе нашего времени» пророческие и горькие строки: «Что же, в сущности, произошло? Мы все шалили. Мы шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит и земля слушает».
Отношение Горького, других прогрессивных писателей и, говоря шире, революционно настроенной интеллигенции к Распутину, к монархии тоже было своего рода шалостью, за которую стране пришлось жестоко заплатить. Но есть и другая сторона этого вопроса. Горький в иронических тонах пишет о «внуке, от которого можно ожидать всяческих благ» – цесаревиче Алексее Николаевиче, больном, несчастном ребенке, которого Распутин гипнозом не гипнозом, магией не магией, внушением или молитвой – но как-то поддерживал. Русское общество ничего об этом не знало. Этой утечки информации из дворца не случилось, эту дворцовую тайну сохранить удалось, и, быть может, – удалось к несчастью. Хочется верить, что, если бы она была раскрыта, если бы наши великие гуманисты знали, в чем суть и главная причина отношений Распутина и Царской Семьи, они, возможно, и не позволили бы себе такого ерничества.
Но даже родная сестра Государя Великая Княгиня Ксения Александровна узнала о болезни наследника только весной 1912 года в разгар думского скандала.
«10 марта. В вагоне Ольга нам рассказала про свой разговор с ней (Императрицей. – А. В.). Она в первый раз сказала, что у бедного маленького эта ужасная болезнь и оттого она сама больна и никогда окончательно не поправится. Про Григория она сказала, что как ей не верить в него, когда она видит, что маленькому лучше, как только тот около него или за него молится.
В Крыму, оказывается, после нашего отъезда у Алексея было кровотечение в почках (ужас!) и послали за Григорием. Все прекратилось с его приездом! Боже мой, как это ужасно и как их жалко».
К другим это прозрение пришло еще позднее.
«Вот теперь я могу сказать, – говорил полковник Кобылинский, комендант при арестованной в 1917 году Царской Семье, – что настанет время, когда русское общество узнает, каким невероятным мукам подвергалась эта Семья, когда разные газетные писаки с первых и до последних дней революции наделяли Их интимную жизнь разными своими измышлениями. Возьмите хоть всю эту грязь с Распутиным. Мне много приходилось беседовать по этому вопросу с Боткиным. Государыня болела истерией. Болезнь привела Ее к религиозному экстазу. Кроме того, так долгожданный и единственный Сын болен и нет сил помочь Ему. Ее муки как матери на почве этого религиозного экстаза и создали Распутина. Распутин был для Нее святой. Вот когда живешь и имеешь постоянное общение с этой Семьей, тогда, бывало, понимаешь, как пошло и подло обливали эту Семью грязью. Можно себе представить, что Они все переживали и чувствовали, когда читали в Царском все милые русские газеты».
Но не только газеты. Были и пасквильные книги, хотя бы того же Илиодора, на которые вдохновлял монаха-отступника не кто иной, как великий пролетарский писатель. Не случайно так не любила Горького Императрица Александра Федоровна и, уже находясь в заточении, предостерегала Вырубову от общения с ним:
«Что ты познакомилась с Горьким, меня так удивило – ужасный он был раньше, не моральный, ужасные противные книги писал – неужели это тот. Как он против Папы и России все воевал, когда он в Италии жил».
(А Горький, в скобках заметим, хотя и помогал Вырубовой бежать за границу, но именно он в 1927 году, когда на уровне Политбюро было принято решение о приостановке публикации фальшивых вырубовских дневников, – так вот именно Горький против этого решения партии протестовал и требовал продолжения публикации.)
О возникшем еще в 1912 году интересе пролетарского писателя к Илиодору свидетельствует переписка Горького с позабытым ныне литератором Степаном Семеновичем Кондурушкиным, интересовавшимся формами народной религиозности.
«Дорогой Алексей Максимович, – писал Кондурушкин Горькому 20 марта 1912 года, то есть как раз в ту пору, когда Илиодор был заточен в исправительный монастырь. – Недавно я, списавшись с Илиодором, ездил по его приглашению во Флорищеву пустынь. Пробыл там у него три дня. Хотелось мне хорошенько с ним ознакомиться. Показался он мне человеком искренним и страстным в своей искренности. Многое сумбурное и дурное, что он делал, стало мне психологически, я бы даже сказал, общественно более понятным, ибо Илиодор символичен для настоящей русской жизни в известном, конечно, отношении… Я не собираюсь в письме этом охарактеризовать Илиодора и то, что я почувствовал за ним в жизни, хотел бы только поговорить об одной стороне знакомства моего с ним. Он рассказал мне много интересного о Распутине и его роли в высших кругах, о роли Распутина в деле падения еп. Гермогена и Илиодора… Но и это второстепенное для меня в данном случае. Самое важное это то, что Илиодор, по-видимому, находится в состоянии большого раздумья и сомнений в той области, где он так недавно страстно веровал, и причиной этого, по-видимому, был Распутин. Этот, по его выражению, "корявый мужичишка, гад" огадил в сознании Илиодора многие прежние святыни, за которые он – как иерей, ежедневно молился в ектениях… И вот озлобленный, больной и одинокий, Илиодор порывается теперь написать книгу о Распутине, под заглавием "Святой черт", каковую напечатать за границей. Книга эта, по его мнению, должна произвести не только грандиозный скандал, но и нечто большее скандала, чуть ли не политический переворот… Так, он пишет мне во вчерашнем письме, спрашивая моего совета, – писать или нет; а если писать, то как все это сделать? Он решается для этого (оно, конечно, и неизбежно) снять с себя сан монашеский и иерейский. Вот существенная выдержка из его письма: "Когда прочитал речь Саблера, правых негодяев, узнал о телеграмме арх. Антония Саблеру, об адресе св. Синода ему же, о том, что выступление Саблера в Г. д. в высших сферах принято сочувственно и Гр. Распутин едет в Петербург, то скорби моей, негодованию моему нет предела… Сердце мое так сильно заболело, что я другой день чувствую себя полуживым… Идеалы мои поруганы и втоптаны в грязь. И кем же? Носителями этих идеалов! Посоветуйте, напишите, что мне делать. Я не желаю умереть, не сказавши всей правды… Но сказать в России невозможно, ибо правда моя– действительно правда страшная… Ее придется говорить за границею. Говорить ее надо непременно мне. Значит, само собою напрашивается вывод о моем сане… Я готов на все. ибо у меня отняли все духовное, идеал, чем я жил, и дали мне только ссылку, истрепанные нервы и больное, больное сердце…"
