Рассказ, напомню, ведется от имени домового.
«Ей было двадцать, а ему двадцать пять лет. Вот, если тебе это нравится, то она была точно такая, – здесь домовой сорвал маленький дикий цветочек, выросший в щели подоконника из набившейся годами земли, и демонстративно преподнес мне. – Мужа я тоже любил, но она больше мне нравилась, так как не была только хозяйкой; для нас, домовых, есть прелесть в том, что сближает людей с нами. Она пыталась ловить руками рыбу в ручье, стукала по большому камню, что на перекрестке, слушая, как он, долго затихая, звенит, и смеялась, если видела на стене желтого зайчика…
Засыпая, она говорила: „Филь, кто шепчет на вершинах деревьев? Кто ходит по крыше? Чье это лицо вижу я в ручье рядом с тобой?“ Тревожно отвечал он, заглядывая в полусомкнутые глаза: „Ворона ходит по крыше, ветер шумит в деревьях; камни блестят в ручье, – спи и не ходи босиком“.
Затем он присаживался к столу кончать очередной отчет, потом умывался, приготовлял дрова и ложился спать, засыпая сразу, и всегда забывал все, что видел во сне. И он никогда не ударял по поющему камню, что на перекрестке, где вьют из пыли и лунных лучей феи замечательные ковры».
Несмотря на то, что Филипп лишен таланта слушать музыку поющего камня, они живут счастливо, но счастье их длится до тех пор, пока не возвращается из плавания его друг Ральф, в отличие от Филиппа этим даром наделенный. Он встречает Анни в лесу, у ее камня, и две родственные души узнают друг друга.
«…человек вышел из-за поворота дороги и подошел к ней. Шаги его становились все тише, наконец, он остановился; продолжая улыбаться, взглянула она на него, не вздрогнув, не отступив, как будто он всегда был и стоял тут.
Он был смугл – очень смугл, и море оставило на его лице остроту бегущей волны.
[430] Но оно было прекрасно, так как отражало бешеную и нежную душу. Его темные глаза смотрели на Анни, темнея еще больше и ярче, а светлые глаза женщины кротко блестели.
Ты правильно заключишь, что я ходил за ней по пятам, так как в лесу есть змеи.
Камень давно стих, а они все еще смотрели, улыбаясь без слов, без звука; тогда он протянул руку, и она – медленно – протянула свою, и руки соединили их. Он взял ее голову – осторожно, так осторожно, что я боялся дохнуть, и поцеловал в губы».
Только после этого Ральф узнает, что встреченная им женщина – жена его друга.
Грин решает неразрешимый человеческий вопрос ударом скальпеля: в Ральфе побеждает долг. Он вспоминает, что забыл на станции вещи, и уходит навсегда, а Анни простужается, выпив холодной воды в жаркий день, и умирает (заметим, что такой же смертью умирает художник Доггер из «Искателя приключений»). Филипп следует за нею своей волей… А бедный домовой не может ничего в людях понять.
Вот такие беды приносят людям их сверхъестественные способности, вот такую плату приходится платить за родство душ и прикосновение к иной реальности. В «Бегущей по волнам» Грин избегает трагического финала и переносит вопрос о внутреннем мире человека и его отношении с зазеркальем в иную плоскость. В эпилоге романа окончательно расставляются все логические акценты во взаимоотношениях между героями, и мистика, как это почти всегда у Грина бывает, становится инструментом психологического анализа:
«– Он мог бы быть более близок вам, дорогая Биче, – сказал Гектор Каваз, – если бы не трагедия с Гезом. Обстоятельства должны были сомкнуться. Их разорвала эта смута, эта внезапная смерть.
– Нет, жизнь, – ответила молодая женщина, взглядывая на Каваза с доверием и улыбкой. – В те дни жизнь поставила меня перед запертой дверью, от которой я не имела ключа, чтобы с его помощью убедиться, не есть ли это имитация двери. Я не стучусь в наглухо закрытую дверь. Тотчас же обнаружилась невозможность поддерживать отношения. Не понимаю – значит, не существует!»
Эта же щемящая мысль звучала в рассказе «Возвращение», но теперь это не осуждение на казнь, а сожаление о несовершенстве человека. Можно почти с уверенностью утверждать, что в «Бегущей по волнам» это сказано о Калицкой и она же напутствует Грина-Гарвея в жизнь с другой, с той, что его поняла: «Будьте счастливы. Я вспоминаю вас с признательностью и уважением. Биче Каваз».
Вспомним еще раз, как говорил о своей первой жене Грин Николаю Вержбицкому, о том, «как трудно устроить личную жизнь, а в особенности – поладить с женщиной, которая не может или не хочет его понять».
[431]
И характерна реакция на это письмо Дэзи – Нины Грин.
«– Только-то… – сказала разочарованная Дэзи. – Я ожидала большего. – Она встала, ее лицо загорелось. – Я ожидала, что в письме будет признано право и счастье моего мужа видеть все, что он хочет и видит, – там, где хочет. И должно еще было быть: „Вы правы, потому что это сказали вы, Томас Гарвей, который не лжет“. – И вот это скажу я за всех: Томас Гарвей, вы правы. Я сама была с вами в лодке и видела Фрези Грант, девушку в кружевном платье, не боящуюся ступить ногами на бездну, так как и она видит то, чего не видят другие. И то, что она видит, – дано всем; возьмите его! Я, Дэзи Гарвей, еще молода, чтобы судить об этих сложных вещах, но я опять скажу: „Человека не понимают“. Надо его понять, чтобы увидеть, как много невидимого. Фрези Грант, ты есть, ты бежишь, ты здесь! Скажи нам: „Добрый вечер, Дэзи! Добрый вечер, Филатр! Добрый вечер, Гарвей!“
Ее лицо сияло, гневалось и смеялось. Невольно я встал с холодом в спине, что сделал тотчас же и Филатр, – так изумительно зазвенел голос моей жены. И я услышал слова, сказанные без внешнего звука, но так отчетливо, что Филатр оглянулся.
– Ну вот, – сказала Дэзи, усаживаясь и облегченно вздыхая, – добрый вечер и тебе, Фрези!
– Добрый вечер! – услышали мы с моря. – Добрый вечер, друзья! Не скучно ли вам на темной дороге? Я тороплюсь, я бегу…»
Этими словами, знаменующими торжество мечты и правоты героя, заканчивается роман.
Грин утверждает в нем духовную победу, свое право на такую, гриновскую жизнь в не важно, советской или несоветской России, как, должно быть, утвердил бы и в Англии, и во Франции, и в Аргентине, в любой стране и эпохе. Но лобовая фраза порывистой Дэзи: «Человека не понимают» отбрасывает на все повествование печальный отблеск не только в свете воспоминаний о реальных отношениях между Верой Павловной и Александром Степановичем, которого первая жена не понимала, и он топил это непонимание в вине и разгуле, точно Гез.
В романе-то героя как раз все понимают, но вот за его пределами, в реальном СССР, Грина действительно ждало непонимание. Издательская судьба «Бегущей» оказалась не слишком успешной, и это был первый колокольчик: до этого книги Грина шли к читателю беспрепятственно.
В течение двух лет Грин пытался опубликовать «Бегущую», но ее нигде не брали. Ни в толстых журналах, ни в издательствах. Это казалось тем более странным, что еще недавно «на ура» прошел в «Красной ниве» «Блистающий мир», хотя в нем было гораздо больше мистики и политической двусмысленности. «Новый мир» напечатал в 1925 году «Золотую цепь». А «Бегущую по волнам», художественно никак предыдущим романам Грина не уступающую, не хотел брать никто. Для Грина это было сильнейшим ударом. Он был уверен в успехе. Роман пробовал пробить Слонимский в «Прибое», но все было впустую. Грин заключил сразу два договора с «Пролетарием» и «ЗиФом», взял авансы, его упрекнули в нечестности, а Алексей Толстой впоследствии печатно назвал Грина «жуликом и проходимцем».
[432]
