Лин радовалась тому, что спокойна.
* * *
Чадящие палочки походили на тонкие бурые сигареты, которые курили сами себя. Падал под собственной тяжестью пепел; дымок рисовал в воздухе замысловатые и порой изящные фигуры.
Шицу набивал трубку. Белинда сидела перед ним на коврике — уже не ерзала, привыкла.
Молчали долго.
— О чем хочешь спросить сегодня, Белинда-По?
Мастер первым прервал молчание.
А она вдруг только теперь поняла — ни о чем. Совсем.
— Просто хорошо, — ответила как будто невпопад. Как другу. Ей действительно было хорошо, и причин для этого не наблюдалось — хватало жизни.
И Шицу умолк тоже. Через какое-то время закряхтел, набил вторую трубку и — Лин удивилась необычайно — протянул ей.
Она вставила ее в рот — непривычную, тяжелую, изогнутую. Неловко прикурила, предварительно утрамбовав табак подушечкой большого пальца, втянула в рот крайне терпкий, ароматный дым.
И неожиданно осознала, что ей сделали подарок. Этой трубкой, тишиной, разделенной на двоих, молчанием. И что навряд ли в ее жизни будет тишина ценнее этой, в которой она курит с Мастером табак из жестяной банки.
— Зима скоро, — заметил Шицу так буднично, будто смотрел не на шторку, прикрывавшую дверь в келью, а на заметающий холмы снег. — Ты хочешь задержаться здесь?
— Хочу.
Лин впервые заметила, что не включилась «херня» — не предположила гадкого, что ее — Белинду — гонят из монастыря. Не гонят.
— Оставайся.
Они молчали еще несколько минут.
— Мастер Шицу, а Миру я еще увижу?
— Увидишь, если будет на то ее воля.
— Хорошо.
Она попрощалась с ним не словами, но молчанием и благодарностью. Вернула трубку, кивнула и вышла из кельи.
Поднимаясь к себе, шестым чувством ощущала: завтра важный день. Судьбоносный. Завтра что-то изменится.
* * *
Она поняла, что ждет его, еще толком не проснувшись, — Мастера Мастеров — человека в серебристой одежде.
Прошел месяц, хотела она того или нет. Он прошел, и она продержалась.
— Давай, вставай… надо бежать, — поднялась раньше Рим, еще до пинка Бурама в дверь.
— Отвянь, а-а-а…
С верхней полки, похожая на щупальца дохлого кальмара, свесилась безвольная рука; Белинда уже одевалась. Тренера она ждала снаружи, и почему-то зверски хотелось курить.
А что, если «серебристый» будет за ней наблюдать? Невидимый и неосязаемый, каким-нибудь мистическим образом? Что, если сегодняшний день — ее вступительный экзамен? Черт, куда подевалось спокойствие, куда канул душевный покой…
С неба валила колкая ледяная крупа — не то дождь, не то снег, но Молитву не назначили. И раскаленными иголками показалась озерная вода — как же она достала, эта вода…
Лин плыла. Не замечала того, что судорогами сводит икры, что привычно, но оттого не менее бешено, колотится сердце.
«Придет серебристый?» Или уже пришел?
Она не должна провалиться сегодня. Нигде.
Она почти не выдохлась на пробежке вдоль стены — странным образом открывалось второе, третье, четвертое дыхание. Вместе со всеми ладно поднимала и опускала руки после, почти правильно дышала, специально сохраняла равнодушно-каменное выражение лица.
Пусть смотрят. Если смотрят.
Впервые совсем не торопилась жевать, прилежно молилась еде вместе со всеми — ни секунды не филонила.
«Если это экзамен — она его сдаст».
Вероятно, она уйдет через год — получит свой диплом, худо-бедно обучится бою, — но она не уйдет раньше. Нет и еще раз нет. Возьмет за эти месяцы все, что сможет. Даже если не придет «серебристый» и никогда больше не покажет своего лица Мира.
Белинда испытывала крайнюю степень сосредоточенности.
— Нэг, хёр, гуван!
Она колотила по мешку с песком вместе со всеми, как в фильме. Выбивала микроскопическую пыль то ладонью, то ее ребром. Чувствовала боль в пальцах, но не обращала на нее внимания — все восстановит во время медитации или после.
День катился вперед жерновом тяжелого катка. Белинда выкладывалась на сто процентов.
«Нет?» — спросил ее взгляд Рим за обедом.
«Нет», — покачалась голова с отросшим ежиком темных волос.
Сегодня их кормили картошкой — энергией неторопливости, размеренности и серьезности.
Тишина на медитации ей не давалась ни в какую. Мысли разбредались, стоило направить на них внутренний взгляд, но тут же скапливались вновь, стоило взгляд убрать. Не медитация — пытка. Лин то и дело открывала глаза и искала глазами часы, которых никогда не висело на стене в келье.
Все, все уже закончилось? Когда прозвучит гонг? Когда?
Дальше лекция на третьем, растяжка во дворе, колокольчик, зовущий на ужин…
«Серебристый» не пришел.
* * *
Все тридцать дней в Тин-До она держалась, как могла. Не тосковала, не позволяла себе хандрить, не вспоминала прошлое.
А тут сдалась.
Темнело вокруг монастыря небо; одна его часть уже потонула в глубокой синьке, вторая еще светилась нежными всполохами оранжево-красного.
Белинда стояла и смотрела на далекую каменную стену — за стену. На леса, на абрис холмов, на горизонт. Холодный ветер забирался под рубаху, холодил затылок; и почему-то мелкими, словно лужа у подъезда, показались вдруг собственные достижения и победы. Ну, научилась отжиматься, ну, до сих пор отсюда не ушла…
А Килли в городе. Живет и в ус не дует. Не знает, что его бывшая бегает на длинные дистанции, купается в ледяном озере по утрам, танцует на лугу по вечерам. Медитирует. Узнал бы, посмеялся бы, тут же забыл. Он — обычный человек, он не ловит информацию из тонких слоев вселенной, он пьет по вечерам пиво, заедает его соленой рыбой, смотрит в телевизор, обнимает другую женщину. Они, наверное, улыбаются, когда идут в постель, шутят и называют друг друга ласковыми именами, которые ей не узнать.
Какая дурь…
Мастер Мастеров не пришел — ожидаемо. Но этот факт почему-то заставил ее поскользнуться, поехать вдруг задницей с обрыва и выбил заслон из мыслей, столь тщательно ею ранее охраняемый. Плотину горечи прорвало.
Наверное, ей следовало принимать Джордана таким, каким он был. Продолжать гнуться — к черту медитации, к черту дисциплину и самоконтроль — к чему все? Она, как и все, просто желала любить и быть любимой. Искала эту самую любовь в чужом для нее человеке, билась о его броню, раз за разом обнимала того, кто не обнимал душой в ответ. В чем вина?
Глупо. И невыносимо грустно.
