Белинда тут же разлепила глаза — дождь? За окном дождь?
Но снаружи не капало и даже почти не рассвело.
— Эй, ты чего?
Любые пять минут, которые можно было поспать, теперь считались драгоценными, и ни одна сигарета в мире их не стоила.
И жаль, что не дождь — значит, не день Молитвы.
— Она к тебе больше не являлась?
— Кто?
Вопрос соседки поставил Белинду в тупик — о ком речь? В монастыре вроде бы не было никого женского пола.
— Мира.
Сонливость слетела.
— Нет.
«А почему ты спрашиваешь?»
Хотелось спросить это и другое, и еще сотню вопросов, но Белинда уже знала — Рим не ответит. Она вообще отвечает, когда хочет и что хочет.
— Покажи ладонь.
— Там нет ничего, — неприветливо буркнула, — я же говорила. Не видно.
— А Мастер Шицу видел?
— Да.
— Встряла ты, девка, — вдруг выписали ей приговор довольным и одновременно мрачным тоном. — Если тебя сюда прислала Мира, значит, тебе предстоит выполнить какое-то большое предназначение. Потому и взяли без экзаменов. Но все равно ты — халявщица.
— Это еще почему? — насупилась Лин, забыв поинтересоваться, откуда Рим известно про Миру, и что это значит — «выполнить предназначение»?
— Ну, хотя бы потому, что я тебя уже так назвала.
И мадам с ирокезом, улыбнувшись, обнажила кривые зубы.
А через минуту снаружи заколотили в дверь.
— Вот тебе и подъем, бл№ть.
Зашипел о политый из бутылки камень бычок.
* * *
К ледяному озеру они теперь бежали почти бок о бок — еще враги, но уже чуть меньше.
— Обогнать меня решила, малявка?
Лин скалилась и добавляла «газу» — дразнила соседку.
— Обрыбишься, — фыркнули сбоку и дали деру так споро, что Белинда моментально отстала.
Сегодня у нее впервые не болели мышцы. Они теперь чувствовались по всему телу, и Лин, когда имела минутку, шевелила ими. Напрягала живот сбоку или спину, когда лежала на жестком матрасе, и удивлялась тому, что они там есть — полоски плоти, которые так интересно сокращать.
А еще плескалась внутри робкая радость — они с Рим не «срались». Разговор накануне что-то изменил — не настолько, чтобы они перешагнули черту от «пошла ты» до «привет, подруга», но хотя бы отступила душная, похожее на грозовое облако злость.
И еще она теперь знала «цепочку» по именам. Первым бежал тот, кто первым пришел, — Тоно. А за ним по «монастырскому» старшинству — Арван, Данзан, Ням… Поразительно, что она запомнила, но в Тин-До многое, включая сознание, работало по-другому. Безымянным остался лишь «годзилла-тренер», и ведомая любопытством Белинда в очередной раз ускорилась.
— Слышь, а как зовут тренера?
Нет ответа. Обе хрипло дышали, обе выбивались из сил еще до того, как достигали узкой песочной полосы — озерного пляжа.
— Ну, скажи.
— Уму спроси — ты всегда к нему бегаешь.
— А тебя нельзя?
— Я не наседка.
— Я помню.
Лин уже хотела отстать, когда послышался ответ:
— Бурам.
— Это что?
— Имя, дурында!
— Буран?
— Бурам, глухота.
— Сама такая.
Рим почти врезалась в трамплин, уперлась в него носом — ловко заработала руками, карабкаясь наверх. В трех метрах от берега уже фыркал, выплевывая ледяную воду, Лум.
* * *
На обед каша. Зерно. Овес ощущался во рту сухим, но напористым, как жажда знаний, горох структурированным и логичным, как движение небосфер, масло смягчало и насыщало вкус, как сладкоголосая ложь — столь необходимая, когда голая правда режет острыми краями.
Мяса не было.
Ума пояснил, что мясо — энергия злобы. Она же: энергия агрессии и борьбы, — и Лин стало понятно, почему она любила и не любила мясо одновременно. Бороться ей приходилось все время — с собой, с людьми, с обстоятельствами, — но борьба изматывала. Однако без агрессии не выжить — не тем, кто негармоничен внутри.
Каша радовала. Каша воспринималась организмом, как что-то правильное.
Лин жевала круглые разваренные зерна и с закрытыми глазами благодарила их за заботу о теле.
* * *
«Состояние неравновесия — по-своему прекрасное состояние. Оно указывает тебе, куда стоит направить силы, на что обратить внимание и что рассмотреть. В своем теле, в обращении энергий, в их качествах».
Из слов Мастера Шицу.
Медитация связывала ее с «сейчас».
Чтобы не «потонуть», Лин пользовалась окружающими звуками, как якорями, — прыгала вниманием, как по радужным каплям, по щебету птиц, каталась на шуме ветра, перескакивала на редкие шаги в коридоре — следовала за ними, затем возвращалась к себе в келью. Не тонуть, только не тонуть.
Все люди тонут — вот что она поняла. Тонут в себе, в своем «подселенце», в мозге, в накопленных стрессах. Некоторые никогда не выплывают наружу. Просыпаются у себя внутри, в черноте, спускают ноги с кровати, идут заваривать на кухню кофе, перебрасываются словами со знакомыми, едут на автобусе. И никогда не выплывают. Их носит из собственного прошлого в собственное, сформированное страхами сознания вероятное будущее, и они никогда не соединяются с «сейчас».
Это страшно.
Молчание в голове помогало избавиться от «пыли». Она, Белинда, накопила этой пыли, как пылесос, полный мешок — забила его настолько туго, что некуда стало вдохнуть. И ни свежий воздух, ни хорошая идея, ни даже хорошее настроение уже не могли туда забраться.
В тишине мозговая «пыль» просачивалась наружу, потому что стенки мешка становились прозрачными. Уходила, растворялась, освобождала место новому.
И уже только поэтому, а вовсе не из-за каких-то магических умений, Лин решила, что сидеть в тишине — пусть даже по пятнадцать-двадцать минут — она в обязательном порядке будет ежедневно.
Иначе страшно. Иначе мешок снова забьется и тогда уже лопнет.
* * *
— Ума немножко рассказывал про твой вступительный экзамен. Как тебя валили.
Тишина. Привычная и непроглядная, как в норе енота, темнота кельи.
— Это, наверное, страшно — шагать в пропасть. Что еще от тебя просил этот человек?
— Он не человек, — выплюнула Рим, перевернулась на бок и сделала вид, что спит.
— Не хочешь больше говорить?
Раздраженный выдох прошипел «отвали».
