Лин кивала. Ковыряла на ладонях мозоли, смотрела на свои отросшие ногти, где-то фоном думала о том, что нужно попросить у Умы ножницы. Привычным сделался запах чадящих палочек — входя в келью, она отмечала его так же, как когда-то отмечала запах ссанья в подъезде. С той лишь разницей, что этот был приятнее.
И почему-то ждала дождей.
— Мастер Шицу, а дождь… дождь еще будет?
— А зачем он тебе?
«Ради Великой Молитвы, — думала Лин. — Только ради нее».
И старец, прозорливый, как оракул, хитро щурился:
— Ведь не дождя ты ищешь, а состояния. А его найти всегда можно, если надобно.
Ей было надобно. И потому она искала.
* * *
— Это Тоно — он самый ранний. Пришой два год назад, когда выпустили старый группа, — Ума незаметно указал на манола с круглым и плоским, как поднос, лицом — единственного с короткими волосами. — За ним пришой Арвай, Данзан и Ням.
Белинда недоверчиво хмыкнула — слушая Уму, она аккуратно остригала полукружьями ногти и складывала их в карман, чтобы выкинуть позже.
— Ням — это прозвище?
— Звище? Имя.
— Настоящее?
— Да.
Быть того не может — Нямом звали того самого долговязого переростка, стоявшего с ней рядом во время Великой Молитвы.
— Он очень серьезнай.
— Не сомневаюсь.
Лин распирал смех. Серьезный… с таким-то именем.
Но смеяться она не решалась — боялась нарушить хрупкое очарование момента — Ума второй вечер подряд приглашал ее в небольшую общую комнату, где все собирались вместе и играли в камешки перед сном. Не в камешки — в мраморные шарики.
Шарики были цветные, красивые, совершенно прозрачные. Как будто ручной работы. Сидящие вокруг круглой, похожей на неиспользованное костровище площадки, манолы бросали их на шероховатое ровное дно — кто попал ближе всех к центру, тот и выиграл. В том случае, если твой шар не выдавил меткий снаряд соперника.
Лин любовалась. Увлеченными игрой людьми, искренними выражениями лиц, звучащей здесь в изобилии чужой речью. Оказывается, ученикам дозволялось общаться, и они общались.
Не играл только Ума — по обыкновению сидел рядом с ней, что-то рассказывал.
Белинда в который раз подумала о том, что этот слишком часто улыбающийся манол, наверное, на нее запал. Но не как на женщину, а как-то иначе — сама не могла объяснить, как именно. А, быть может, она ошибалась. Ума походил на щенка. Тряс кончиками своего короткого каре, слишком открыто смеялся, иногда наивно глумился над кем-то… Не боец — пацан, ей богу. Но с ним было легко.
— Наран и Октай полтора году здесь.
Наран оказался узколицым и сухим, будто никогда в жизни не ел, а Октай его противоположностью — парнишкой не то, чтобы упитанным, но не худым. По крайней мере, его мышцы под слоем ровной белой кожи не проглядывали.
— Потом пришой Тугал. Он здесь год и четыре месяц. Потом я. Дальше Оюунгэрэл…
— Кто?
— Оюунгэрэл.
— Это слишком сложно произнести.
— Не сложнее, чем ваш «каменналицай» или «затрапезднай».
— Где ты набрался этих слов?!
— Я много читать.
Руки Умы были больше ее. Пальцы длиннее, рельефнее, чище. И очень белыми зубы. Кто-то когда-то говорил ей, что белизна зубов сохраняется у тех людей, которые не дают опорочивать свою врожденную рассудительность лживым умникам. Кто же это говорил? Да и важно ли… Ума точно опорочить свою рассудительность не дал никому.
— Оюунгэрэл не любит, когда его имя сокращать.
«Хорошо, что он не ее сосед, — фыркнула про себя Лин, — потому что дальше „Ою…“ она бы не справилась».
— Потом пришой Хаган — он тут один год. Лум всего восем месяцав, но он способнай.
«Тут все способные».
— А Рим?
Про соседку говорить не хотелось, но вопрос с языка соскользнул, как кусок масла с наклоненной сковороды.
— Она сраза за ним. Недель через две.
Хм, то есть тоже восемь «месяцав».
— Но ее не хотели брать, — Ума нахмурился, — трижды заваливать на вступительном. Трижды. Даже Лум провалился лишь один раз.
Белинда перестала стричь ноготь — тот сиротливо застыл, отрезанный лишь наполовину. Вступительный? Здесь был экзамен, который она не проходила? Как в фильме? Как она когда-то и думала, — долгий, сложный и нудный обязательный тест на выносливость?
И вдруг стало понятно, почему Рим назвала ее «халявщией», — наверное, догадалась, что Лин никакого экзамена не сдавала.
Звонко стучали друг о друга стеклянные бока шариков; обладатель красного — крепкий Хаган — радовался своей непродолжительный победе.
«Интересно, где они взяли шарики?»
— А ты не провалил? — осторожно спросила Лин. Что будет, если Ума узнает, что Белинда тест не проходила, — тоже отвернется?
— Я — нет. Но мне достался хорошай — слезть со скалы в пропасть. И не разбица.
«Это хороший? — едва не вырвалось у нее. — А какой тогда плохой?»
Уму, ободренный ее искренним интересом, охотно рассказывал:
— Октаю пришлой три ночи провести на дерево, Данзана просили танцевать танец-бой до рассвета — я б устал. Но совсем не смог бы я, как Тугал: ему сказать перетащить все камни из овраг в лес.
— Это, чтобы посмотреть, не сдастся ли он? Они, наверное, пришли за ним через три дня?
— Если ба! Все так думать. Но он таскал их месяц и четыре день.
— Месяц и четыре дня?
Ножницы выскользнули на колени.
— Да.
— Я б не смог. Сдался.
«Я бы сдалась уже через час…»
— А Рим?
— Ее не хотеть брать — дефка.
— Ума! — не удержалась и укоризненно выдала Белинда.
— Извини. Женщина. Манол не любят женщина — они плохо драца.
И он засмеялся, как делал в тех случаях, когда глумился.
— Ладна, неправда. Хорошо драца, но они эмоциональный. Это плохо для воин.
Вот тут Белинда была целиком и полностью согласна, и укушенная щека Рим был ярким тому доказательством. И все же… в ее голове пока не укладывалась одна вещь: ее взяли без экзаменов. Поставили в ряд к тем, кто пресловутый вступительный тест сдавал, позволили обучаться. Почему? Мира? Это все она. И ее звезда на ладони. И все-таки почему?
«Жди ответов, и они придут», — изрек бы «мудростар» Шицу.
Солнце почти опустилось; в комнате темнело. Уже почти не различались между собой цвета шариков — игра сбавляла обороты. Скоро манолы разойдутся по кельям.
