Обе гостьи с разбитыми лицами друг на друга не смотрели, они смотрели на старца. Однако между ними будто пролегла невидимая электрическая дуга.
— Слабый духом человек ненавидит себя и потому ненавидит других. Сильный созерцает, слабый разрушает. Дух Воина крепчает тогда, когда отказ в пользу верного решения пересиливает мимолетное желание выиграть у обстоятельств, у другого человека, у самой жизни…
У Белинды новый синяк под глазом. У Рим прокушена щека.
Мастер вещал так, будто не замечал полыхающего в келье чужого гнева.
* * *
Они сошлись в келье.
— Еще раз укусишь меня, сука, я тебе нос сломаю.
Белинда чувствовала в себе плотную и непроглядную черноту. Она ответила на удивление спокойно, почти безразлично.
— Еще раз меня ударишь, я прирежу тебя во сне.
И увидела, как чужие зрачки расширились от изумления и злости. А еще увидела мелькнувший в них юркий, как мышиный хвост, страх — только что был, и уже нету.
Немая дуэль длилась между ними с полминуты. Обе понимали, кинься сейчас снова в драку, и, скорее всего, из монастыря выдворят обеих.
— Я тебя предупредила, — процедила бордовая от злости Рим.
— Я тебя тоже.
Бледная, как мел, Лин покинула келью первой.
* * *
Непонятные слова, которые нараспев произносил монах в длинной оранжевой одежде, сливались в сплошной монотонный гул. С тем же успехом она бы могла включить на магнитофоне шум прибоя или диск «Валлийский язык за две недели». Монах, наверное, рассказывал о чем-то мудром и важном, о сакральном, о том, чего без его помощи послушники никогда не узнали бы.
Белинда чесала ляжку и морщилась, потому что болели истерзанные песком пальцы.
Не будучи уверенной, что ее не упрекнут за неусидчивость и нетерпеливость, она старалась не слишком очевидно крутить головой, рассматривая довольно примитивное, если не считать маленького алтаря и горящих свечей, убранство зала.
Ее коврик покоился позади остальных. Все чинно сидели на коленях; она на коленях устала и потому сидела по обыкновенному — на заднице, привалившись спиной к стене. Какое-то время держала глаза открытыми, затем и вовсе закрыла их.
«Упрекнут, тогда откроет».
Монах не упрекал. Он, словно священник, занятый проповедью, мелодично вещал о неизвестных ей материях. Наверное, о Пути Воина.
Лин мысленно притворилась прозрачной — так быстрее уходила злость, которая отнимала силы. Злость на собственный стыд, потому что она не такая, как все, потому что слабее. Обида на беспомощность, раздражение от того, что до сих пор не понимает ни слова. Сколько еще ей придется просидеть в этой пресловутой тишине, прежде чем включится встроенный внутренний переводчик? А что, если он никогда не включится? Как долго она сможет терпеть противостояние с соседкой, прежде чем сорвется?
При мыслях о Рим злость не просто не проходила — нарастала. Это все она — падла — провоцирует дурацкие ситуации. Лин не конфликтная, Лин вообще, блин, само совершенство! Давно могли бы поговорить, разобраться, но нет же. Сучка бритая!
«Сучка, сучка, сучка!»
Подселенец открыл глаза и принялся бодро выколачивать невидимыми руками дробь по барабану — мол, я с тобой, ты права, она — сучка!
Белинда едва не заскрежетала зубами.
Все, тишина — тихо-тихо-тихо. Вместо голоса в собственной голове она вслушалась в голос монаха, зависла на нем, как на спасительном буйке посреди моря, и только тогда немного расслабилась. Монах говорил — она покачивалась на невидимых волнах, не слышала «подселенца» и отдыхала.
Незнакомая речь минут пять уводила к неведомым горизонтам. Набор букв, звуков, полная белиберда. И в какой-то момент, что случилось совершенно неожиданно, сквозь эту белиберду вдруг всплыл совершенно ясный и кристально понятный смысл: «Жизнь недаром делится на день и ночь. День — это маленькая жизнь, сон — маленькая смерть. С рассветом новая жизнь занимается, к закату гаснет. Не проживайте каждую из них впустую — их количество ограничено».
Лин дернула головой.
Это ее мысли такие складные и мудрые? Но сказанные как будто голосом человека у алтаря. Или же это то, о чем он на самом деле только что говорил? Если так, как она сумела это разобрать?
Временно забылись обиды и склочная Рим, и даже разбитая губа — Белинда пыталась вернуть себя в состояние безмолвия — ведь это от него проявились «смыслы»? Она уцепилась за голос монаха, как за буек, повисла на нем, как кот на мохеровом клубке, и принялась натужно ждать — случится такое снова или нет?
Звучали незнакомые звуки, складывались в незнакомые слова и фразы; тикали невидимые часы.
Спустя двадцать минут лекция закончилась, а новые мудрые «смыслы» так и не проявились.
Скатывая коврик, Лин разочарованно фыркнула.
* * *
От обеда до ужина — время тишины и самостоятельного отрабатывания навыков.
Тишина давила на уши и снова не являлась тишиной — чертов мозг, вместо того, чтобы заткнуться, все подкидывал то едкие фразы, то ворох неприятных воспоминаний, и целых тридцать минут Белинда продиралась сквозь него, как сквозь многокилометровый слой душной и пыльной строительной ваты.
Кто бы думал, что так трудно просидеть полчаса с отключенной головой?
Просто нереально. Как у кого-то получается?
Сигарета в одиночестве и то отключала башку лучше, чем келья и куча потраченных впустую усилий.
Рим наверх не ходила — Рим курила прямо на своей кровати и небрежно стряхивала пепел вниз назло Белинде.
Стараясь попасть на Белинду.
«Ничего, времена изменятся», — убеждала себя Лин, поднимаясь для перекура наверх. Однажды она либо станет сильнее и сломает обидчице руку («Все пальцы! — зло орал подселенец. — Каждый по отдельности!»), либо покинет монастырь. Забудет эти места, забудет тупые ссоры и никчемные обиды. Ведь забылись же прежние…
«Забылись, как же!»
Да, «херня» умела напоминать о важном.
Одной сигареты не хватало. Чтобы не подниматься слишком часто и, чтобы хоть как-то расслабиться, Белинда выкуривала по две за раз.
Не полезно. Зато успокаивало расшатавшиеся струны-нервы.
* * *
В низкую деревянную дверь она стучалась впервые и волновалась — не спутала ли?
Ничего, если откроет не Ума-Тэ, она извинится и отправится стучать в другую. К кому ей еще идти, если ни к нему?
Открыл не Ума. Лум.
«Мы жить вместа с Лум», — вспомнились слова в коридоре у столовой.
Сосед. Это его сосед.
— А… Ума-Тэ… здесь?
На нее смотрели ровно, не мигая. И молчали.
