— Почему его?
— Сейчас увидишь.
И она мысленно — Мор почувствовал теплый поток — коснулась мальчишки.
Тот вдруг сбросил шаг, перекинул сетку со сменной обувью в другую руку и посмотрел туда, где Леонид скулил под окнами, сидя на бетонном парапете:
— Я ж живой! Так нельзя… Ну за что вы, бл%ди, такие бессердечные?
Мальчуган какое-то время стоял на дороге — смотрел на пьяницу:
— Он напомнил ему отца. Та же стрижка, тот же рост…
— Это нечестно, — ухмыльнулся Мор.
— Честно.
И… свернул с дороги, зашуршал ботиночками по листве — подошел к сидящему мужчине без страха. Заглянул в глаза.
— Дядь, пойдем, а? Домой. Я тебя провожу.
Тонкий голосок — просительный, тихий.
Леонид поднял мутный взгляд. Долго смотрел на пацаненка, на его протянутую мелкую ладошку.
— Это небезопасно, Мира. А если ударит?
— Не ударит. Не думай о нем плохо.
— Я создан думать плохо.
— Т-с-с-с…
— Дядь, — тем временем повторил мальчик, — не сиди так. Холодно ведь.
Леня молчал. И Мор вдруг понял, что тот сейчас заплачет — пацан действительно напомнил ему оставленного дома сына.
— Дядь, давай руку. Пойдем.
— Нечестно, Мира. Тогда и я выберу объект.
Женщина справа спокойно кивнула.
— Вот ее, — Мор мысленно указал на соседку Вали — старую и злую бабку Иоанну Прохоровну, притаившуюся у окна. Холодное касание, ледяной поток в лоб, и зло старухи моментально прорвалось наружу:
— Слышь ты, алкоголик! — заголосила она на весь двор, высунувшись в форточку. — Убирайся! Вот вызову милицию, упекут тебя далеко и надолго…
Леонид тут же вздрогнул, получив словесную пощечину, напомнившую ему о скотском положении своего существования, — да, он никчемный алкоголик и никчемный человек. Дерьмовый сын своих почивших родителей, дермовый отец для Даньки, дерьмовый муж для Лены… Заскрипели зубы.
— Один-один, — прошептал Мор. Все честно.
А мальчик все не уходил — стоял с протянутой к пьянице рукой, ждал.
— Дядь…
— Вали отсюда, пьяное отребье! — бабка из окна.
— Пойдем домой…
— Развелось вас таких, как грязи, — водку жрете, потом окна бьете — где только деньги на спиртное берете?
Леонид боролся с собой: то ли ответить бабке и вновь озлится на мир, осерчать, подобно собаке, то ли коснуться теплой ладошки. Теплой, которой он недостоин.
Шли секунды. Мира не дышала. Мор ровно улыбался.
— Ты проиграешь. Снова.
Двор вращался вокруг Лени — тому хотелось плакать, хотелось тепла, хотелось разбить и сокрушить все вокруг — себя, всех остальных.
«Бери руку, — ощущались в воздухе мысли женщины в белом платье. — Бери».
— Если он возьмет, то остынет. Вспомнит, что дома ждет сын, — завтра выспится, побреется и пойдет домой. Он скучает по ним — по Даньке, по Лене.
— А она примет?
— Примет. Уже поняла, что без мужа ей плохо — даже без такого.
— И все равно, — потянул Мор язвительно, — алкоголем топят чувство вины. Стыд за себя убогого, малодушного, желающего быть радостным, а на деле не просыхающего от грусти. Он не сможет, вот увидишь — сейчас заорет на бабку, швырнет ей в окно булыжник, а после…
Мор не договорил, потому что в этот момент грязный пьяница Леонид коснулся трясущейся холодной рукой теплой пятерни мальчишки.
— Пойдем, — прохрипел тихо. — Ты проводишь? Правда?
— Правда, — браво прозвучал тоненький голос. — И ты не простынешь.
— Тогда пойдем, малыш. Пойдем.
Мужик в серой куртке неуверенно поднялся на ноги, забыв о бабке, об окне на втором этаже и об увядшем букете из мусорки.
— Ты выиграла, — крякнул Мор, достал из кармана зубочистку и принялся ковыряться ей в зубах.
Мира улыбалась — глядела на бредущего по листьям мальчика и горе-электрика и сияла, как золотой осенний фонарь.
* * *
(На холме Тин-До)
(Kenio Fuke — Beija Flor)
Мягкий свет оранжевого торшера у дивана; полосатый плед, укрывающий ноги, — Мира вышивала. Ткала ниткой на белом полотне рисунок — переливы зеленых листьев и красных лепестков — для чего? Для того чтобы повесить очередное рукоделие в прихожей на стене, чтобы и без того уютный домик, сейчас погруженный во тьму под луной, сделался еще уютнее? Бессмысленное занятие — красота ради красоты.
Мор ворочался в кресле напротив, не знал, чем заняться — не понимал, зачем сидит здесь, зачем смотрит на то, как тонкие пальцы держат иголку, как спадают по плечам вьющиеся локоны, как смотрят на рисунок в пяльцах темные глаза.
Чужой дом, а он сидит.
Ему вообще не нужен был дом. Как и ей. Но она создала его для себя, а он ошивался в его стенах, как привлеченный на запах горячих плюшек продрогший второклассник-хулиган, — что-то высматривал, вынюхивал, все хотел к чему-то придраться и не мог. Был бы человеком, пристыдил бы самого себя за навязчивость, за бессмысленное времяпровождение, за отсутствие личных интересов, но Мор человеком не был и стыдить себя не намеревался. Однако не мог не ворчать — такова натура.
— А ты знаешь, что твоя эта девка с моста пришла-таки в монастырь?
— Знаю.
— Смерти напугалась, не иначе.
Ему не ответили. Слишком мягкая сидушка под задом, слишком теплый половик, слишком умиротворяющая вокруг стояла тишина.
— Свалит, поди, через пару дней.
— Или останется.
— С чего ей оставаться? Чему она способна научиться?
— Каждый способен чему-то научиться.
— Зачем ты вообще ей помогла? Еще и сделалась видимой. Что нашла в ней, чего не нашла в других?
— Она пройдет долгий путь, многим поможет. Включая одного человека, который находится далеко отсюда, и которому без ее помощи не выжить.
— Значит, так ему и надо — пусть помирает.
Свалить, что ли, отсюда? Побродить по далеким землям, понаблюдать за людьми, подначить пару человек проявить свои худшие качества? Но всякий раз, воздействуя на людей негативно, он дает Мире шанс воздействовать на них позитивно, и она — противная баба — его всегда использует. Он выявит в ком-то бессердечность — «учись, мол», — она выявит доброту. Он — малодушие, она — отвагу, он — жмотность, она тут же отыщет в худшем представителе человечества щедрость. Замкнутый круг. «В природе обязан царить баланс энергий — обязан, да», — крякнул Мор мысленно. А так бы он давно согнал этот мир в хаос и ушел почивать на лаврах.
